 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
194
имеет благоприятное воздействие на художника, особенно второстепенного». Причины
такого явления ясны, поскольку тут же возникает искушение этими моральными и
религиозными идеями как некими заменителями опыта и творческой интуиции
эксплуатировать свое искусство, в чем заключен серьезный риск для произведения ис-
кусства. «Если художник любит Бога превыше всего, он делает это постольку, поскольку он
— человек, а не поскольку он — художник, — заключает Маритен. — Можно быть святым,
но тогда, не напишешь романа».
Таким образом, эстетика Маритена обращается к важной проблеме исторических
отношений религии и художественного сознания, полных драматизма. С одной стороны,
можно увидеть периоды взаимного стимулирования этих сфер, а с другой — отмечается их
расхождение и во многом самостоятельное развитие. Для понимания своеобразия
религиозного и художественного сознания важно вспомнить известную мысль И. В. Гете,
обратившего внимание на весьма существенную черту: в отличие от религии искусство не
настаивает на толковании своих представлений как действительно существующих. В
художественном переживании всегда присутствует момент условности, игры, свободная
ассоциативность. Религиозное переживание в гораздо большей степени регламентировано,
оно добивается однозначности в толковании своего содержания.
Вместе с тем и в религии, и в искусстве очень много общего. Во-первых, и та и другая
сферы являются мощными способами гармонизации мира. Как искусство, так и религия
позволяют преодолеть деструктивность мира, освободиться от хаоса. И искусство, и религия,
утверждая определенную картину мира, выступают в качестве сильного синтезирующего
начала, позволяющего человеку устанавливать отношения с действительностью. В трудных
ситуациях универсальные представления, находимые мировыми и национальными
религиями, помогают, укрепляют, задают алгоритмы поведения. В той же мере формируют
психологические клише, спасают в стрессах и жизненных перегрузках популярные образы
искусства. Таким образом, синтезирующая энергия религии, как и синтезирующая энергия
искусства, чрезвычайно велика. Много общего обнаруживается в природе религиозной и
художественной символики. «Символ, — писал П.А. Флоренский, — это нечто, являющее
собой то, что не есть он сам, больше его, однако существенно через него объявляющееся».
Точно так же и художественная реальность — это реальность, которая больше себя самой,
отсылает к неизреченному, словесно невыразимому.
В образности религиозного и светского искусства явлены не просто некие наглядные
представления, а духовные смыслы высокой плотности. Вопрос о границах религиозного
сознания, о той стороне религиозной художественной традиции, в которой происходит ее со-
прикосновение со светской художественной традицией, очень сложен. Здесь важно
различать и то, что определяется как религиозное искусство и как церковное искусство;
первое понятие по содержанию шире второго. Религиозное искусство в средние века, когда
картина мира целиком строилась на религиозных основаниях, имело общечеловеческий,
общезначимый характер. В тот период светская и религиозная художественные традиции
были неразличимо слиты, одна вырастала из другой. Художественные произведения,
созданные в ту эпоху, и сегодня выступают общим достоянием культуры, имеют
общечеловеческий характер.
Религиозное и особенно церковное искусство (искусство для культового обихода,
созданное специально для службы) всегда несло на себе отпечаток определенного канона.
Процесс иконописания в православии, как известно, всегда был строго нормативным, его
регулировал специальный чиновник, суммировавший правила иконографии, выстраивавший
иерархическую лестницу святых вокруг Христа, определявший «чин» красок, иконописную
символику. При этом исследователи древнерусского искусства не раз отмечали такую
особенность: иконы наиболее художественно выразительные, творческие всегда оказывались
с изъяном в правиле. Иконы же, более удовлетворявшие учебнику, чаще были бездушны и
скучны. Оттого, отмечал П.А. Флоренский, в иконе всегда есть сложный художественный
расчет, дерзкий и никак не наивный.