 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
27
прямую линию, как у женщины, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза не
утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, с серым
мужественным блеском. Все его лицо было выточено как идеальный, проведенный из центра
круг и соединялось с плечами шеей крепкой и не чересчур длинной. Все члены тела его
отличались соразмерностью, а сидя на коне, он представлял собой ни с чем не сравнимое
зрелище — его чеканная фигура возвышалась в седле, будто статуя». Подобное
выразительное художественное воссоздание пластики телесного образа можно обнаружить
во многих источниках.
Анна Комнина (XII в.), царственная дочь Алексея I, в описаниях императрицы Ирины
уделяет большое внимание изображению одухотворенной красоты, живому изваянию
гармонии. В ее изложении Ирина «была подобно стройному, вечно цветущему побегу, части
и члены ее тела гармонировали друг с другом, расширяясь и сужаясь, где нужно. Приятно
было смотреть на Ирину и слушать ее речи и поистине нельзя было насытить слух звучанием
ее голоса, а взор ее видом».*
* Цит по. Бычков В.В. Эстетика//Культура Византии. Вторая половина VII— XII в. М.,
1989. С. 457-458, 459.
Если приведенные описания сопоставить с изысканностью и изощренностью
литературных текстов эллинизма, то первые, безусловно, проигрывают даже по языку,
передававшему достаточно наивный и элементарный набор свойств и понятий.
Византийские авторы и сами это ощущали, поэтому всячески подчеркивали идею не-
выразимости телесной красоты. Такое регулярное подчеркивание невыразимости мирской
красоты фактически перешло в утверждение идеи сияния красоты, сияния до такой степени,
что и смотреть-то на нее уже невыносимо.
Здесь встает довольно серьезный вопрос: чаще всего средневековую культуру
определяли как
культуру слуха, а не культуру зрения, исходя из того, что сама процедура
богослужения, молитвенные песнопения, проповедь в большей степени актуализировали
звучащее слово, а не письменное. Однако если обратить внимание на то, как интенсивно
развивались архитектура, иконопись, изобразительное искусство, то принимать данный тезис
можно с большими поправками. Это подтверждают и тексты византийского романа, продол-
жавшего традиции античного романа.
Один из доминирующих поисков византийской эстетики — обсуждение проблемы
образа в иконе и его божественного прообраза. Византия стремилась к устойчивости
иконографических схем — тенденция, шедшая преимущественно с Востока, от египетских
иероглифов. Автор-живописец должен был не упражняться в умении адекватно воссоздавать
образы реального мира, а идти по строго регламентированному пути, который
рассматривался как условие восхождения к Абсолюту, единственный способ выражения
общезначимой символики.
Как и любые ограничения, эти каноны «спрямляли» творческий замысел, порождали
драматические противоречия у авторов. Показательны в этом отношении признания
епископа раннего средневековья Аврелия Августина (354—430), затрагивавшего в ряде
своих работ вопросы эстетики. В «Исповеди» встречается красноречивый самоанализ:
«Иногда мне кажется, я воздаю этим звукам больше чести, чем подобает, замечаю, что при
одних и тех же священных словах наши души более возжигаются пламенем благочестия,
когда эти слова поют так, а не иначе». Августин — художественно восприимчивый человек,
глубоко чувствует нюансы мелодического исполнения, но именно это и вызывает у него
смущение. «Наслаждение плоти моей, которому не следует отдавать во власть ум, часто
обманывает меня. Вместо того чтобы следовать терпеливо за смыслом песнопений, оно
старается прорваться вперед и вести за собой то, ради чего оно и имело право на
существование. Так я грешу, сам того не сознавая, и сознаю лишь впоследствии».*