 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
232
Сильной детерминантой одиночества служила для них неудовлетворенность наличием
имеющихся друзей и взаимосвязей и обусловленное ею чувство депрессии (М.Ю.
Лермонтов, Л.Н. Толстой, П.И. Чайковский, В.Ф. Комиссаржевская, А.А. Ахматова и др.).
Производящий принцип, живущий в душе художника, всегда оказывается сильнее тех
конкретных произведений, которые он производит. Творец как самобытная личность все
время меняет «формулу» своего существования, присваивает новые пространства и смыслы,
которые его окружению бывают далеко не всегда ясны. Всепоглощающая творческая
интенция зачастую является причиной того, что раз установившиеся дружеские связи тают и
идут на убыль. На каждой ступени своего развития такой человек склонен ощущать
потребность завести новых друзей, непохожих на прежних. Нередко сам художник сознает,
что его затруднения в отношениях с другими людьми вызваны не случайными, а
внутренними чертами его личности, не тем, что легко «перехитрить» и можно
коррелировать, а тем, что действует неодолимо. Состояние одиночества, таким образом,
отчасти избирается самим художником, отчасти навязывается ему как условие
творческого успеха, как условие творческих поисков.
Судьбы многих художников свидетельствуют о том, что существует трагический
конфликт любви и творчества. Сама по себе любовь требует такой же тотальности и
самоотдачи, как и творчество. Кто-то заметил, что в любви нет человеческого лица. В ней
есть либо лицо Бога, либо лицо Дьявола. Как и творчество, любовь требует тотального
погружения, она никогда не может удержаться в одном состоянии, не знает одной формы,
чужда обыденности, а потому всегда «нелегальна» подобно творчеству. Н.А. Бердяев
признавался: «Когда я видел счастливую любящую пару, я испытывал смертельную печаль.
Любовь, в сущности, не знает исполнившихся надежд».
Художник, желающий сохранить себя как творца, нуждается не столько в любви,
сколько во влюбленности, когда его действительное «я» и идеальное «я» совпадают. Здесь,
как и во всех иных случаях, перевешивает художническая установка с большим доверием
относиться к той реальности, которая живет в воображении как идеал, как волнующая
гармония красоты и обещание совершенства. Биографии художников изобилуют примерами
на этот счет.
Так, большую загадку для исследователей представляет веймарский период жизни Гете,
когда поэт был переполнен любовью к Лотте. «Это была страсть воображаемая, —
утверждает Г. Льюис, известный биограф Гете, — в которой поэт был участником в большей
степени, нежели человек... Я убежден, что если бы Лотта была свободна, он убежал бы от
нее, как убежал от Фредерики». Рильке полюбил двух женщин, которые были подругами. На
одной он женился, а продолжал любить другую.
Интересна и вытекающая отсюда закономерность: как только в художнике побеждает
человеческое, общепринятое, земное — его артистическая индивидуальность
аннигилируется, угасает его притягательность, весь недосягаемый блеск. Вспомним близкие
сюжетные повороты в «Театре» С. Моэма и «Портрете Дориана Грея» О. Уайльда: как
только актриса искренне влюбляется, в ней как бы перестает светиться творческий огонь,
она тут же теряет как художник, становится неинтересной до того боготворившему ее
партнеру и т.д.
Осознание призванности побуждает оберегать саму способность творить, и здесь уже не
имеет значения — в реальных или воображаемых ситуациях пребывает чувство художника.
«По-настоящему одаренный автор создает своих героев с помощью бесконечных возможных
направлений своей жизни», — писал Андре Жид. Именно поэтому переход произведения из
замысла в бытие не может быть объяснен из уже существующего бытия. В жизни художник
может приходить в столкновение с нормой и законом, черпать вдохновение в греховной,
часто нравственно небезопасной пище, однако она никак не характеризует его нутра, не есть
материал для оценки качеств его души. Искренность художника обнаруживается в самом
произведении искусства, когда те или иные ипостаси его «достраиваются», приобретают
силу выразительной и самодостаточной художественной целостности. Рождается