 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
100
В разные исторические эпохи, то отдаляясь от окружающего мира, то вновь возвращаясь
к нему, классическое искусство никогда не порывало с ним целиком; предметность,
чувственная фактура реальной действительности воспринималась искусством как его
жизненно важная «пуповина», генератор художественной символики, источник смысло-
образования, почва для создания «художественных картин мира». Подобная природа
искусства, безусловно, активно эксплуатирует такой тип художественного удовольствия,
который выражает себя в «радости узнавания» (Аристотель). Радость узнавания — не
примитивный процесс, каким он может показаться на первый взгляд. Он в полной мере
включает механизмы памяти, ассоциативности, сопоставления, оценки и т.п. «Классический»
тип отношений искусства и действительности, выразившийся в понятии мимезиса и радости
узнавания, объединяет практику художников, драматургов, поэтов, стремящихся к духовному
удвоению себя средствами своего искусства в опоре на чувственный, предметный материал
окружающего мира.
Решение подобной задачи предполагает труднейшую работу по отбору и размещению в
художественном тексте реалий действительности, которым под силу аккумулировать
особое духовно-смысловое содержание. Парадокс состоит в том, что ценность творца
напрямую связана с уникальностью и неповторимостью его внутреннего мира, а эта
самобытность может быть только тогда понята современниками, когда художник говорит на
общем предметном и интонационном языке данного эмпирического мира.
Отсюда — особая важность умения обобщать и придавать художественно убедительную
форму тем настроениям, переживаниям и состояниям, которые художник стремится
воплотить. С решением этих задач связана проблема художественной мотивации, известная
еще с античности. Мотивация отвечает на вопрос: «зачем», «исходя из чего» возникает то
или иное внутреннее побуждение, совершается поступок? Аристотель, размышляя о фабуле
трагедии, определяет ее как искусное и правильное сочетание событий, когда одно следует
из другого, образуя причинную связь. Тем самым зритель вовлекается в подъемы и спады
действия, продуманные драматургические ходы. Вся упорядоченность событий имеет
большое значение, поскольку направлена на выполнение эвокативной задачи, т.е. на
возбуждение соответствующих эмоций, переживаний, выстраивание их в определенной
последовательности, позволяющей удерживать зрительский интерес, напряженность
интриги.
Существенно, что представление об источниках и факторах мотивации человеческих
действий напрямую зависит от характера ментальности эпохи, ее базовых представлений об
устройстве мира и человека. Поэтому любой новый исторический этап в осознании природы
человека непосредственно влияет на художественное истолкование проблем мотивации.
Мотивация уже не лежит на поверхности, скрывается не в тех причинах, на которые можно
указать прямо, а в сложных, опосредованных, часто невыразимых основаниях, которые
стремится разработать художник.
Так, практика искусства романтиков накопила колоссальный символико-
метафорический лексический словарь для художественного претворения сложной
внутренней жизни человека. Однако возникший позже натурализм легко отказывается от
всех накоплений романтиков, от их выразительных средств и символики. В натурализме
(поздний Э. Золя, братья Э. и Ж. Гонкуры, в известной мере — Г. Флобер, Г. де Мопассан)
проявилось желание устраниться от всякой метафизики и представить мир «таким, каков он
есть на самом деле». Понятие мотивации высоко чтилось в натурализме, настроенном на
«выявлении тысячи сложных причин», внутри которых действует индивид. Важно, однако,
понимать, что любой художественный результат в конечном счете все равно оказывался
художественным моделированием реальной мотивации. Скрещивание в художественном
изображении привычных реалий с авторской интенцией, в том числе неосознаваемой самим
автором, добавляло к созерцательной оптике мастера философски-медитативную силу
художника. В случаях же, когда натурализм стремился быть последовательным и верным
своим фактографическим декларациям, он оказывался в истории искусства весьма