 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
65
параллельно этому присвоению церкви государством шло столь же духовно противозаконное
присвоение церкви народом, незаметно для себя воздвигшего ряд сугубо этнических особенностей в
ранг сакральных.
Владимир Соловьев писал об этом: «Как в понятии русских людей, начиная с московской эпохи, сам
христианство утратило присущее ему универсальное значение и превратилось в религиозный атрибут
русской народности, так и церковь перестала быть самостоятельною социальною группою, слилась в
одно нераздельное целое с национальным государством...»*.
* Соловьев B.C. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 418.
Разумеется, нельзя упрощать судьбы и задачи народов: в свое время и на своем месте некоторые
крайности могут оказаться спасительными. Без идентификации с православием русский народ не
состоялся бы как великая суперэтническая общность, сохраняющая себя, несмотря на все разломы
пространства и времени. И об этом говорил наш великий философ: «Церковь перенесла на Русь из
Византии идею государства, с устранением варяжской идеи земли с народом, которую княжеский род
может дробить без конца как удельную свою собственность. Церковь утвердила единство народного
самосознания, связав народ единством веры как единокровных, единодушных чад единого Отца
Небесного».
Тайна русского народа состоит в том, что он связан духовно-религиозно, т.е. образует, как и евреи,
теократический феномен в истории. Как и евреи, русские, которых жесткая геополитическая среда не
раз испытывала на прочность, сохраняли свою идентичность, опираясь на веру, в том числе на
постулаты мессианского призвания и избранничества.
Это нашло свое подтверждение в революционную эпоху XX в. Сегодня наш либерализм пытается
банализировать историю 1917 г., видя в ней результат несчастливого стечения обстоятельств,
наложенных на дурную историческую и культурную наследственность России. Но современники остро
чувствовали эсхатологический подтекст эпохи, давление истории, подошедшей к роковым развязкам.
Историю 1917 г. писали в основном марксисты и позивитисты, ориентированные на
экономикоцентристскую парадигму. Духовная история 1917 г. до сих пор не написана, за некоторыми
исключениями, в число которых входит работа Н. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма».
1917 год был точкой встречи и переплетения двух видов мессианизма: русского и еврейского. Два
«избранных» народа решились бросить вызов всей «позитивной» истории, ибо не нашли в ней решения
роковых вопросов, заданных древней апокалиптикой. Они чувствовали себя изгоями мировой
цивилизации, которая пошла по языческому пути преуспевания сильных. Оба видели в своем изгойстве
знак избранничества — свидетельство того, что совсем неслучайно их земной путь отмечен неудачами
и поражениями: судьба оберегала их от соблазнов банальной истории и от преждевременного,
профанированного успеха.
Словом, оба народа ощущали присутствие таинственного, высшего смысла истории, скрытого от
господ мира сего. В то же время следует сказать, что оба народа переживали по-разному фазы своей
исторической диалектики. Случилось так, что русский народ как бы потерял себя в своей официальной,
начатой с Никона и Петра I истории. Город, который воздвиг Петр, был лишен сугубо национального и
сакрального начал, он был местом, воплощающим механику государственной организации. Громадная
деревенская Русь смотрела на него, как на нечто инородное.
Александр III, и в какой-то мере его сын, последний русский император — пытались осуществить
натурализацию отчужденного города-государства Петра в национальной стихии, но дальше
неубедительных стилизаций дело не шло. Правда, был и другой тип города в пореформенной России —
город мещанский, местечковый. Он был ближе народному сердцу, ибо в нем провинциальная идиллия
переплеталась с идиллией сельской: при мещанских домах были большие дворы, а русский двор, как
известно, включает и семантику сельского или полусельского пейзажа и семантику общинно-
патриархального уклада — топография социальная и топография пространственная здесь слиты
воедино.
В то же время на судьбах российского мещанства, несомненно, отразилась свойственная
провинциальным местечковым городам двусмысленность. В них уже не был традиционного добротного
старого быта и в то же время они были весьма тесными для наиболее мобильных и энергичных
элементов городского социума. В мещанских делах русский человек заведомо не был по-настоящему
талантлив: он ориентирован либо на Большую традицию, либо на Большую идею, в мещанском городе
он не находил ни того, ни другого.