 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
64
поголовному уничтожению целых классов — дворянства, купечества, казачества, единоличного
крестьянства — питался энергетикой этого избранничества. После того как христианство
сформулировало свои великие универсалистские принципы («нет ни эллина, ни иудея»), основные
трагедии истории были связаны с попытками его ревизии на расовой, классовой и иной основах.
Второе отступление обусловлено логикой посюстороннего воплощения Вести, земного обетования,
осуществляемого с помощью насилия. Апостол Павел настойчиво предостерегал от всяких попыток
скоропалительно-буквалистского истолкования спасения, основанного на смешении духовной и
материальной перспектив. «Что он отрицал — это внешнее объяснение через явный триумф иудейской
национальной надежды. Пути Бога глубже и таинственнее»*.
* Досон К. Христианский взгляд на историю. // Философия истории. Антология. М.: Аспект-Пресс, 1994. С. 251.
Мы ничего не поймем в идеологии и практике большевизма, если упустим из виду эту логику
антихристианской инверсии: от универсализма — к новому сектантскому избранничеству, от духовного
упования, связанного с реформационными преображениями в нашем внутреннем мире — к вере в
возможность материально-насильственными средствами «спустить небо на землю» и здесь устроить
рай. Мессианский темперамент еврейства, несомненно, повлиял на формирование большевизма и
придал его революционаризму черты исступленной апокалиптики.
Сегодня многие интеллектуалы, не обладающие еврейской идентичностью в традиционном смысле
слова, но чувствительные к вопросам коллективной вины, оправдания и спасения, решили сделать
ставку на либерализм. Чем отчетливее они осознают масштабы влияния иудаистской апокалиптики на
большевистский историцизм, тем сильнее их стремление решительно дистанцироваться от любых форм
исторического финализма (обетования) и обратиться целиком к светской логике, которой учит
современный либерализм.
Не находя в себе духовных сил идти от ветхозаветной ереси большевизма к новозаветным таинствам,
связанным с принципиальным различением и одновременно неисповедимым переплетением
имманентно-исторического и трансцендентного планов, они обращаются к язычеству — культу силы и
успеха. Думается, их участие в современном либеральном движении может иметь столь же роковые
последствия, как и участие в большевистском. Подобно тому как они радикализировали российский
марксизм в духе исступленной ветхозаветной апокалиптики, они сегодня радикализируют российский
либерализм в языческом духе максималистской посюсторонности, не признающей никакой
трансцендентной нормативности, никаких нравственно-религиозных резонов. Такое «раскаяние»
чревато чувством новой вины и может способствовать увековечиванию древней диалектики изгнания и
рассеивания.
Надо сказать, что все эти уроки ложного эсхатологизма предназначаются в первую очередь для
русского народа. Вся диалектика изгойства-избранничества, известная нам из истории еврейского
народа, воспринята и освоена русским народом после падения Византии. Тогда русский народ
почувствовал великое священное одиночество, связанное со статусом единственного хранителя
православия. С тех пор русским периодически предлагали обменять свою ставшую изгойской веру на
нечто благополучно стандартное, общеевропейское (в значении общепринятого), на массу
политических, экономических и других обретений.
Так было при московских Иоаннах, получавших соответствующие приглашения и обещания от
папских легатов, так происходит и сегодня. Исступленность старой русской веры подогревалась
чувством священного одиночества во враждебном мире. Менее амбициозный и дерзновенный народ
давно бы смирился с необходимостью «стать как все» и тем самым избежал риска, связанного с
одиночеством. Русский народ не смирился и взял на себя бремя этого риска.
Но, как это нередко бывает, подвиги мученичества стали источником гордыни. Эта гордыня особенно
возросла, когда в Москву был переведен институт патриаршества. Тогда и наметилась девиация,
связанная во-первых, со смешением религиозной идентичности с этнической, во-вторых, с нарушением
великого принципа разделения политической и духовной власти. Трагический парадокс реформаторов в
России — от Никона и Петра I до большевиков заключался в том, что, нарушая этот принцип, они в
определенном отношении тянули страну назад, а не вперед.
В особенности Петр I, упразднивший патриаршество и прямо подчинивший церковь светской власти,
тяжело деформировал те принципы, на которых высокая духовная власть держится — неслужения
земным владыкам и независимости суждений в делах совести и высшей справедливости. Но