 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
55
О дяде Онегина мы не знаем практически ничего, кроме описания того мира вещей, в котором он
жил, но этого достаточно, чтобы с исчерпывающей полнотой представить себе характер, привычки,
склонности и образ жизни обыкновенного деревенского помещика, которому кабинет, собственно, и не
нужен.
Вещная деталь иногда может чрезвычайно выразительно передавать психологическое состояние
персонажа; особенно любил пользоваться этим приемом психологизма Чехов. Вот как, например,
изображается при помощи простой и обыденной вещной детали психозе, логическое состояние героя в
повести «Три года»: «Дома он увидел на стуле зонтик, забытый Юлией Сергеевной, схватил его и
жадно поцеловал. Зонтик был шелковый, уже не новый, перехваченный старою резинкой; ручка была из
простой, белой кости, дешевая. Лаптев раскрыл его над собой, и ему показалось, что около него даже
пахнет счастьем».
Вещная деталь обладает способностью одновременно и характеризовать человека, и выражать
авторское отношение к персонажу. Вот, например, вещная деталь в романе Тургенева «Отцы и дети» –
пепельница в виде серебряного лаптя, стоящая на столе у живущего за границей Павла Петровича. Эта
деталь не только характеризует показное народолюбие персонажа, но и выражает отрицательную
оценку Тургенева. Ирония детали в том, что самый грубый и одновременно едва ли не самый насущный
предмет мужицкого быта здесь выполнен из серебра и выполняет функцию пепельницы.
Совершенно новые возможности в использовании вещных деталей, можно сказать, даже новая их
функция открылись в творчестве Гоголя. Под его пером мир вещей стал относительно самостоятельным
объектом изображения. Загадка гоголевской вещи в том, что она не полностью подчинена задаче более
ярко и убедительно воссоздать характер героя или социальную среду. Вещь у Гоголя перерастает рамки
привычных для нее функций. Конечно, обстановка в доме Собакевича – классический пример – есть
косвенная характеристика человека. Но не только. Даже в этом случае у детали остается возможность
жить собственной, независимой от человека жизнью, иметь свой характер. «Хозяин, будучи сам человек
здоровый и крепкий, казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали люди тоже крепкие и здоровые»,
но – неожиданным и необъяснимым диссонансом «между крепкими греками, неизвестно каким образом
и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в
самых узеньких рамках». Такого же рода деталь – часы Коробочки или ноздревская шарманка: по
меньшей мере наивно было бы видеть в характере этих вещей прямую параллель характеру их хозяев.
Вещи интересны Гоголю сами по себе, в значительной мере независимо от их связей с конкретным
человеком. Гоголь впервые в мировой литературе осознал, что, изучая мир вещей как таковой, вещное
окружение человека, можно многое понять – не о жизни того или иного лица, но об укладе жизни в
целом.
Отсюда – и необъяснимая избыточность гоголевской детализации. Любое описание Гоголя
максимально подобно, он не торопится перейти к действию, любовно и со вкусом останавливаясь,
например, на изображении накрытого стола, на котором стояли «грибки, пирожки, скородумки,
шанижки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками: припекой с лучком, припекой с маком,
припекой с творогом, припекой со снеточками». А вот еще примечательное описание: «Комната была
обвешана старенькими полосатыми обоями, картины с какими-то птицами, между окон старинные
маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев, за всяким зеркалом заложены
были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на
циферблате... невмочь было более ничего заметить» (курсив мой. –
А.Е.). Вот в этом прибавлении к
описанию, кажется, заключен главный эффект: куда уж «более»! Но нет, подробнейшим образом
обрисовав каждую мелочь, Гоголь сетует, что больше уж описывать нечего, он с сожалением
отрывается от описания, как от любимого занятия...
Гоголевская деталь кажется избыточной потому, что он продолжает описание, перечисление, даже
нагнетание мелочей уже после того, как детализация уже выполнила свою привычную
вспомогательную функцию. Например, повествователь завидует «аппетиту и желудку господ средней
руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или
какую-нибудь запеканную колбасу с луком («с луком» – уже необязательное уточнение: какая нам, в
самом деле, разница – с луком или без? – А.Е.) и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое