 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
157
человеку. Даже Сатин, который как будто бы должен быть идейным антагонистом Луки, и тот заявляет:
«Дубье... молчать о старике! Старик – не шарлатан. Что такое – правда? Человек – вот правда! Он это
понимал... Он – умница!.. Он... подействовал на меня, как кислота на старую и грязную монету...». Да и
в сюжете Лука проявляет себя лишь с самой хорошей стороны: по-человечески говорит с умирающей
Анной, старается спасти Актера и Пепла, слушает Настю и т.п. Из всей структуры пьесы неизбежно
вытекает вывод: Лука – носитель гуманного отношения к человеку, и его ложь иногда нужнее людям,
чем унижающая правда.
Можно привести и другие примеры подобного рода расхождений между объективным смыслом
текста и его авторской интерпретацией. Так что же, авторы не ведают, что творят? Чем объяснить такие
расхождения? Многими причинами.
Во-первых, объективным расхождением между замыслом и исполнением, когда автор, часто сам
этого не замечая, говорит не совсем то, что собирался сказать. Это происходит вследствие общего и еще
не вполне ясного для нас закона художественного творчества: произведение всегда богаче смыслом,
чем исходный замысел. Ближе всех подошел, очевидно, к пониманию этого закона Добролюбов: «Нет,
мы ничего автору не навязываем, мы заранее говорим, что не знаем, с какой целью, вследствие каких
предварительных соображений изобразил он историю, составляющую содержание повести "Накануне".
Для нас не столько важно то, что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и
ненамеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни» («Когда же придет
настоящий день?»)*.
___________________
* Добролюбов НА. Собр. соч.: В 3 т. М., 1952. Т. 3. С. 29.
Во-вторых, между созданием произведения и высказыванием о нем может лежать значительный
промежуток времени, за который изменяется авторский опыт, миросозерцание, симпатии и антипатии,
творческие и этические принципы и т.п. Так произошло, в частности, с Горьким в приведенном выше
случае, а еще раньше с Гоголем, дававшим в конце жизни моралистическую трактовку «Ревизора», явно
не совпадающую с его первоначальным объективным смыслом. Иногда на писателя может сильно
повлиять литературная критика на его произведение (как это случилось, например, с Тургеневым после
выхода «Отцов и детей»), что тоже может вызвать желание задним числом «подправить» свое создание.
Но главной причиной расхождения художественного смысла и авторской интерпретации является
несовпадение художнического миросозерцания и теоретического мировоззрения писателя, которые
нередко вступают в противоречие и почти никогда не совпадают. Мировоззрение логически и
понятийно упорядочено, миросозерцание же опирается на непосредственное чувство художника,
включает в себя эмоциональные, иррациональные, подсознательные моменты, в которых человек
просто не может отдать себе отчет. Эта стихийная и во многом не контролируемая разумом концепция
мира и человека ложится в основу художественного произведения, тогда как основой
внехудожественных высказываний автора является рационально упорядоченное мировоззрение. Отсюда
и проистекают главным образом «добросовестные заблуждения» писателей насчет своих созданий.
Теоретическое литературоведение довольно давно осознало опасность обращения к
внехудожественным высказываниям автора для уяснения смысла произведения. Вспомнив
цитированный выше принцип «реальной критики» Добролюбова, обратимся вновь к статье
Скафтымова: «Стороннее свидетельство автора, выходящее за пределы произведения, может иметь
только наводящее значение и для своего признания требует проверки теоретическими средствами
имманентного анализа»*. Сами же писатели тоже зачастую осознают невозможность, ненужность или
вредность автоистолкований. Так, Блок отказывался комментировать авторский замысел своей поэмы
«Двенадцать». Толстой писал: «Если же бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить
романом, то я должен бы был написать роман тот самый, который я написал, сначала» (Письмо Н.Н.
Страхову от 23 и 26 апреля 1876 г.)**. Крупный современный писатель У. Эко высказывается еще
резче: «Автор не должен интерпретировать свое произведение. Либо он не должен был писать роман,
который по определению – машина-генератор интерпретаций <...> Автору следовало бы умереть,
закончив книгу. Чтобы не становиться на пути текста»***.