 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
156
редакционных изменений и пр., то и эта область изучения без теоретического анализа не может
привести к эстетическому осмыслению окончательного текста. Факты черновика ни в коем случае не
равнозначны фактам окончательной редакции. Намерения автора в том или ином его персонаже,
например, могли меняться в разное время работы, и замысел мог представляться не в одинаковых
чертах, и было бы несообразностью смысл черновых фрагментов, хотя бы и полных ясности,
переносить на окончательный текст <...> Только само произведение может за себя говорить. Ход
анализа и все заключения его должны имманентно вырастать из самого произведения. В нем самом
автором заключены все концы и начала. Всякий отход в область ли черновых рукописей, в область ли
биографических справок грозил бы опасностью изменить и исказить качественное и количественное
соотношение ингредиентов произведения, а это в результате отозвалось бы на выяснении конечного
замысла <...> суждения по черновикам были бы суждениями о том, каковым произведение хотело быть
или могло быть, но не о том, каковым оно стало и является теперь в освященном автором
окончательном виде».
Ученому-литературоведу как бы вторит поэт; вот что пишет Твардовский по интересующему нас
поводу: «Можно и должно не знать никаких "ранних" и т.п. произведений, никаких "вариантов" – и
написать на основе общеизвестных и общезначимых произведений писателя самое главное и самое
существенное» (Письмо П.С. Выходцеву от 21 апреля 1959 г)*.
___________________
* Воспоминания об А.Т. Твардовском. М., 1978. С. 234.
В решении сложных и спорных вопросов интерпретации литературоведы-практики и особенно
преподаватели литературы часто склонны прибегать к суждению самого автора о своем произведении,
причем этому аргументу придается безусловно решающее значение («Сам автор говорил...»). Например,
в интерпретации тургеневского Базарова таким аргументом становится фраза из письма Тургенева:
«...если он называется нигилистом, то надо читать: революционером» (Письмо К.К. Случевскому от 14
апреля 1862 г.)*. Обратим, однако, внимание на то, что в тексте это определение не звучит, и уж
конечно же, не из-за боязни цензуры, а по существу: ни одна черта характера не говорит о Базарове как
о революционере, то есть, по словам Маяковского, как о человеке, который «понимая или угадывая
грядущте века, дерется за них и ведет к ним человечество». А одной лишь ненависти к аристократам,
неверия в бога и отрицания дворянской культуры для революционера явно недостаточно.
___________________
* Тургенев И.С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1958. Т. 12. С. 339.
Другой пример – интерпретация Горьким образа Луки из пьесы «На дне». Горький уже в советскую
эпоху писал: «...Есть еще весьма большое количество утешителей, которые утешают только для того,
чтобы им не надоедали своими жалобами, не тревожили привычного покоя ко всему притерпевшейся
холодной души. Самое дорогое для них именно этот покой, это устойчивое равновесие их чувствований
и мыслей. Затем для них очень дорога своя котомка, свой собственный чайник и котелок для варки
пищи <...> Утешители этого рода – самые умные, знающие и красноречивые. Они же поэтому и самые
вредоносные. Именно таким утешителем должен был быть Лука в пьесе «На дне», но я, видимо, не
сумел сделать его таким»*.
___________________
* Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1953. Т. 26. С. 425.
Именно на этом высказывании и базировалось бывшее долгие годы господствующим понимание
пьесы как обличения «утешительной лжи» и дискредитации «вредного старичка». Но опять же
объективный смысл пьесы сопротивляется такому толкованию: Горький нигде не дискредитирует
образа Луки художественными средствами – ни в сюжете, ни в высказываниях симпатичных ему
персонажей. Наоборот – ехидно посмеиваются над ним лишь озлобленные циники – Бубнов, Барон,
отчасти Клещ; не принимает ни Луку, ни его философию Костылев. Сохранившие же «душу живу» –
Настя, Анна, Актер, Татарин – чувствуют в нем очень нужную им правду – правду участия и жалости к