 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
127
Во-первых, он склонен профанировать идею сакрализированной государственности и ее статус в
мире своим сомнением в ее мессианской уникальности. Мессианская государственность,
ориентированная на принцип коллективного спасения, требует от каждого подданного настоящего
подвига жертвенности и самоотдачи. В отличие от аскезы сугубо служилого государства в
сакрализированной государственности любые жертвы воспринимаются жертвователями не как
непосильные и чрезмерные, а как высший долг и призвание. Но как только государственность лишается
священного ореола, ее амбиции и те жертвы, которых они требуют от подданных, начинают
восприниматься как нелепые и более не выносимые прихоти деспотизма. Мессионерский образ
спасительной или «первопроходческой» государственности сменяется образом тоталитарного монстра.
Такие инверсии образа не раз случались в истории древнееврейской государственности; не раз
происходили они и в истории государственности российской. Первый раз это случилось в период
смуты, которая совсем не случайно получила в народе название боярской. Боярский либерализм в
России был, по-видимому, первой исторической формой либерализма и, как все последующие его
формы, носил печать импортированного продукта. Этот первый, шляхетский либерализм, выражающий
идею своевольного шляхетского суверенитета перед лицом короля, воспринимаемого всего лишь как
«первый среди равных», пришел к российскому боярству из Польши. Не случайно и первым
«либеральным реформатором» в России стал Лжедмитрий, олицетворявший одновременно и боярский
бунт против самодержавной богопомазанной власти, и геополитические притязания враждебной России
державы. Так впервые явственно совпали в российской политической истории своекорыстный боярский
либерализм (своекорыстный потому, что предназначался не для всех, а для боярской номенклатуры,
тяготившейся государственной ответственностью и дисциплиной) и компрадорское отступничество от
национальных интересов. Боярство заимствовало на Западе идею светского, не обремененного
мессианскими замашками и долгом государства, управляемого шляхетской номенклатурой келейно и в
свою пользу.
Во-вторых, от боярства исходили тенденции местничества, доходящего до негласного разрыва с
центром, до сепаратизма. Боярству был чужд образ Руси как святой земли, на которой стоит
мессианская государственность, источающая свет высшей истины и правды-справедливости. Образ
святой земли приземляется до образа земли как вотчины, земли как ресурса — объекта боярских
«приватизации» и других самообогащающих инициатив.
Наконец, в-третьих, от боярства исходит совершенно новый, непривычный для российского
самосознания взгляд на народ. В контексте российской мессианской идеи это -
народ-богоносец,
носитель тяжкой, но высокой, боговдохновенной миссии. В восприятии боярского секуляризированного
сознания, российский народ — это всего лишь крепостная рабочая сила, заметно уступающая
западноевропейской по уровню квалификации, исполнительской дисциплины и предприимчивости. В
контексте мессианской идеи, русский народ — уникальное явление мировой истории, незаменимый
носитель мироспасительной миссии. В рамках боярского секуляризированного восприятия, это всего
лишь «материал», уступающий многим другим по качеству и потому удостаиваемый самых
уничижительных оценок.
Здесь, таким образом, ярчайшим образом проявляется та раздвоенность российского политического
сознания, та полярность оценок и самооценок, которые в предельно жесткой и обнаженной манере
явились сейчас, на рубеже XX- XXI веков. И вчера, и сегодня народ в России выступает как субстанция,
живущая в двух разных измерениях. С одной стороны, народ живет трудной бытовой жизнью, которая
отнюдь не заслуживает выспренных слов и оценок. Народ и сам созна¸т это и потому на уровне
обыденного сознания предельно самокритичен и самоироничен. С другой стороны, в его культурном
подсознании живет мессианский архетип избранничества, тайного, невидимого светскому и тем более
постороннему глазу исторического призвания. И что характерно, российская государственность
разделяет эти предчувствия и оценки народа-богоносца.
Поэтому, когда говорят об особо приниженном положении народа в России, о его бесправии и
безмолвии, надо уточнить, в каком контексте дается такая оценка. Бытовая приниженность и духовно-
мессианское возвышение вовсе не исключают друг друга. Народ не случайно поддерживал «священного
царя» в его борьбе с боярством и даже умел одергивать его, когда царь обнаруживал признаки
уступчивости перед боярским своеволием или перед вызовом соседних держав. Словом, и народное
чувство социальной справедливости, и его чувство большого национального достоинства и призвания
коренились не в опыте приземленной повседневности, на которую ориентируются носители светски
остуженного, одномерного сознания, а в опыте сакральном, ориентированном на идею. Это касается