 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
270
Особенно это заметно, если уделить внимание феномену крестьянских восстаний. В отечественной
марксистской историографии принято было считать, что эти восстания «антифеодальные», что они
призваны были выразить недовольство народа существующим строем и тем послужить «локомотивом
истории», т.е. способствовать переходу к новому строю, новой формации. Нет ничего более
бездоказательного, чем подобный постулат. Прежде всего, крестьянское восстание не в состоянии
создать почву для нового строя (иной формации - по истмату). Тем более они не «антифеодальны»,
причем не только потому, что на Востоке не было феодализма как формаций, но также вследствие того,
что восставшие крестьяне никогда не выступали против землевладельцев как враждебного им класса.
Направленность всех крестьянских движений на традиционном Востоке, независимо от того, какой
облик эти движения принимали, какую роль играла в них религиозная оболочка, всегда была в
принципе одинаковой и сводилась к решительным требованиям восстановить статус-кво, разрушенную
норму.
Дело в том, что крестьяне обычно наиболее консервативны по образу и основам их жизни.
Существующую норму они привычно считают приемлемой, даже справедливой, а государство в лице
его представителей воспринимают в качестве гаранта этой нормы. Гарантированная стабильность в
жизни крестьянина - едва ли не высшая абсолютная ценность. Конечно, это не исключало того, что в
подсознании крестьянина сохранялись восходящие к первобытной древности идеалы эгалитаризма. Но
идеализованные утопии такого рода были при сохранении нормы в латентном состоянии, да и то далеко
не у всех, чаще всего лишь у сравнительно бедных и обездоленных. И хотя в периоды кризисов эти
эгалитарные представления порой выходили на передний план и задавали тон всему движению восставших,
реальной целью движения недовольных крестьян всегда оставалось стремление к восстановлению
утраченной нормы и гарантированной стабильности их существования. Поэтому крестьянские
восстания не только не были «антифеодальными», но и вообще не ставили своей целью выступление
против существующего строя как такового. Напротив, их целью было восстановление, укрепление,
стабилизация ранее существовавшего и нарушенного в результате кризисов и злоупотреблений порядка.
Корень же зла крестьяне видели обычно не в государстве, а в его нерадивых представителях на местах,
которых следовало поставить на место. Важно заметить и еще одно: в огне крестьянских движений
прежде и ярче всего горели богатые хозяйства и дома. Страдали более других именно собственники,
имущие - т.е. как раз тот самый слой, который потенциально представлял собой новый строй, к
которому только и могли, по принятым в истмате представлениям, стремиться «антифеодально»
настроенные крестьяне. Эгалитарное равенство и восстановление попранной справедливости
восставшие видели только и именно в ликвидации богатых собственников и в восстановлении той
привычной нормы, когда существуют заботящиеся о низах верхи (государство и его придерживающиеся
справедливой нормы представители на местах) и обслуживающие потребности - разумные потребности!
- верхов низы, т.е прежде всего производители-крестьяне.
Если считать, что крестьяне, о которых только что шла речь, это и есть общество, во всяком случае
базовая основа восточного традиционного социума, то есть основание повторить уже высказанный
тезис: само общество нуждалось в безусловном подчинении его государству при непременном условии
осуществления этим государством его эффективнбй власти, гарантирующей устойчивую
консервативную стабильность. А коль скоро так, то нельзя не признать, что система политической
администрации в традиционных восточных обществах базировалась на весьма прочных,
фундаментальных социальных основах. Общество в лице прежде всего крестьянства не претендовало на
права и правовые гарантии, не ставило перед властями требований об уважении и достоинстве. Это
общество довольствовалось минимумом нормативных стандартов и выше всего ценило их
незыблемость, а в конечном счете - тот самый отеческий порядок, ту самую крепкую руку с палкой,
которая одна только и могла, по существующим и восходящим в глубокую древность представлениям,
обеспечить столь желанную для крестьянина стабильность его существования. И метафора о
«поголовном рабстве» на Востоке во многом восходит именно к этой психологии, столь разительно
контрастирующей с теми стандартами, что были выработаны в рамках гражданского общества в
античности, - при всем том, что там рядом с гражданами существовали и противопоставленные им в
правовом и социальном плане рабы, рабы настоящие, в полном смысле этого слова, а не по своей
психологии.