 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
257
звательной формы, тогда как в болгарском языке склонение имен по падежам вообще утратилось, но
звательная форма сохранилась (юнак – юначе, ратай – ратаю и т. п.).
В тех же языках, где падежная парадигма существует, имеются существенные расхождения
благодаря действию различных внутренних законов развития каждого языка.
Между индоевропейскими языками в области падежной парадигмы существовали следующие
отличия (не считая различий в звательной форме, которая не является падежом в грамматическом
смысле). В санскрите было семь падежей, в старославянском – шесть, в латинском – пять, в греческом –
четыре.
В близкородственных немецком и английском языках в результате их самостоятельного развития
возникла совершенно различная судьба склонения: в немецком, получившем некоторые черты
аналитизма и переложившем всю «тяжесть» склонения на артикль, все-таки осталось четыре падежа, а в
английском, где и артикль не склоняется, склонение существительных вообще исчезло, осталась лишь
возможность образования от имен, обозначающих живые существа, «архаической формы» «Old English
genetive» («древнеанглийский родительный») с 's: man's hand –
«рука человека», horse's head – «голова
лошади», вместо более обычных: the hand of the man, the head of the horse.
Еще большие различия существуют в грамматике между неродственными языками. Если в арабском
языке имеется всего лишь три падежа, то в финно-угорских их больше десятка¹. По поводу количества
падежей в языках Дагестана идут ожесточенные споры среди лингвистов, причем количество
устанавливаемых падежей колеблется (по отдельным языкам) от трех до пятидесяти двух. Это связано с
вопросом о служебных словах – послелогах, которые очень похожи по своему фонетическому облику и
грамматическому оформлению на падежные флексии. Вопрос о различении подобных служебных слов и
аффиксов очень важен для тюркских, финно-угорских и дагестанских языков, без чего вопрос о
количестве падежей решить нельзя². Независимо от тех или иных решений данного вопроса совершенно
ясно, что разные языки крайне своеобразны по отношению к грамматическому строю и по парадигмам;
это прямое следствие действия внутренних законов каждого языка и каждой группы родственных
языков.
1
Например, в эстонском языке 15: номинатив, партитив, аккузатив, генитив, иллатив, инессив, элатив, аллатив, адессив,
аблатив, абессив, комитатив, терминатив,транслатив и эссив.
2
См.: Б о к а р е в Е. А. О категории падежа // Вопросы языкознания, 1954. ¹1; а также: К у р и л о в и ч Е. Проблема
классификации падежей // Очерки по лингвистике. М., 1962. С. 175 и сл.
В грамматических изменениях особое место занимают «изменения по аналогии»¹, когда
разошедшиеся благодаря фонетическим изменениям в своем звуковом оформлении морфемы
«выравниваются», «унифицируются» в один общий вид «по аналогии», так, в истории русского языка
прежде бывшее соотношение роука – роуц'6 заменилось на рука – руке по аналогии с коса – косе, цена –
цене, дыра – дыре и т. п., на этом же основан и переход глаголов из одного класса в другой, например, у
глаголов икать, полоскать, брызгать вместо форм ичу, полощу, брызжу стали появляться формы: икаю
(в литературном языке – единственно возможное), полоскаю, брызгаю (сосуществующие наряду с
прежде единственно возможными полощу, брызжу), здесь основанием аналогии послужили
продуктивные глаголы I класса типа читать – читаю, кидать – кидаю и т. п.; эти явления еще шире
распространены в детской речи (плакаю, скакаю вместо плачу, скачу), в просторечии (хочу, хотишь,
хотит вместо хочешь, хочет) и т. п.
1
Об аналогии см. выше – гл. IV, § 48.
Подобное же явление наблюдается в истории немецкого глагола, где старые архаичные и
непродуктивные формы «сильных глаголов» в просторечии по аналогии со «слабыми глаголами»
спрягаются без внутренней флексии; например, в формах прошедшего времени:
verlieren
– «терять» –
verlierte, а не verlor, springen – «прыгать» – springte, а не sprang, trinken – «пить» – trinkte, а не trank и т.
п. по аналогии с lieben – «любить» – ich liebte, haben – «иметь» – ich hatte (из habte) и др.
Эту закономерность грамматического строя языков в эпоху Шлейхера, когда думали, что языковые
изменения происходят по «законам природы», считали «ложной аналогией», нарушением законов и
правил, но в 70-е гг. XIX в. младограмматики показали, что действие аналогии в языке – явление не
только закономерное, но законоустраивающее, регулирующее и приводящее в более упорядоченный вид
те явления в области грамматических парадигм, которые были нарушены действием фонетических
законов¹.