 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
75
Проблема, по-видимому, состоит в том, чтобы заново отвоевать историю у самоуверенных
мироустроителей, противопоставить их религии прогресса более аутентичную веру. Но прежде
предстоит решить для себя трудный, чреватый многими соблазнами вопрос: нам ближе и дороже те, кто
воплощают опыт успеха с его материальными и культурными достижениями, или опыт неуспеха,
связанного с определенной моральной, ценностной позицией?
Для того чтобы приблизиться к сути этого вопроса, необходимо сделать некоторые уточнения. Во-
первых, имеют ли для нас значение моральные условия и издержки успеха: примем ли мы любой успех
или его духовно-нравственный контекст для нас не менее важен, чем конечные материальные
результаты?
Пострелигиозный человек в его нынешней, поздней стадии, когда он уже успел расстаться не только с
ортодоксальной верой, но и с ее превращенными идеологическими формами мирского служения и
аскезы, кажется, склонен отвергать значение указанного контекста. Последуем ли мы в этом за ним?
Или, даже оставаясь на позициях земной прагматики, сумеем понять, что успех любой ценой — это в
конечном счете кратковременный успех, покупаемый ценой утраты кредита доверия и других кредитов,
получаемых человеком на этой Земле?
Во-вторых, нам, вероятно, придется разделить материальную и культурную стороны успеха, ибо мы
убеждаемся сегодня на примере «новых русских», какой духовной и культурной скудостью может
сопровождаться материальный успех и сколь тяжелые травмы социуму способны наносить его
носители.
В-третьих, нам придется вернуться к проверке принципа соответствия между образованностью и
моралью, который в свое время постулировало Просвещение и в ненадежности которого нас столь
часто убеждает поведение интеллектуалов, чей моральный скептицизм нередко сродни прямому
цинизму.
Наконец, необходимо выделить и такой аспект морали успеха, который напрямую связан с
вопросами социальной справедливости и смысла истории, а именно: может ли успех стать в конечном
счете универсальным, объединяющим нацию и даже все человечество? Или ему суждено оставаться
уделом избранных, даже если в их круг войдет значительная часть населения? Ведет ли история к
неуклонному расширению числа удостоенных, в конечном итоге завершаясь всемирным братством и
равенством? Или в истории сохраняется тот механизм совершенствования людей, который связан с
соревновательностью, неравенством и отбором?
Итак, перед нами две альтернативы. В первом случае в истории сохраняются традиции иудео-
христианского обетования, во втором — они начисто исчезают, уступая место натуралистическому
эволюционизму и социал-дарвинизму.
Но не меньше уточняющих вопросов возникает и в связи с опытом неуспеха. Само собой разумеется,
что нынешнее либеральное отношение к неуспеху как к уделу презираемого дна общества не сулит нам
никаких историософских откровений. Но и противоположное отношение, связанное с чувством жалости
и сострадания, само по себе тоже не выводит нас за границы повседневности с ее опытом филантропии
и социал-реформизма.
Пробиться к историософской перспективе через опыт неудачи можно лишь при условии, если в этом
опыте мы увидим тайный знак избранничества — печать тех, которые наследуют землю. Наследовать ее
при обычном течении событий они, как уже отмечалось, не могут. Следовательно, их избранный статус
может мыслиться только в апокалиптическом контексте мировой трагедии-катарсиса. Но здесь
возникают те самые соблазны историзма, которые провоцируют его противников противопоставлять
Историю и Цивилизацию, катастрофизм и стабильность.
В самом деле, исступленное ожидание роковых развязок и принципиальное недоверие к
действительности как она есть, способно отвратить от всякой созидательной работы. При этом
неизбежно «притуплено чувство эмпирической действительности и ее непосредственных нужд,
подобно тому как у человека, готовящегося к смерти, естественно пропадает вкус и интерес к
обыденным делам и заботам...»*.
* Булгаков С.Н. Два града. Исследования о природе общественных идеалов. СПб., 1997. С. 245.
Опустошение повседневности, ознаменовавшее социалистический эксперимент в России,
несомненно, связано с эсхатологическим чувством конца предыстории и бессмысленности малых дел,
ввиду перспективы решающей битвы добра и зла, в которой, якобы, только и могут получить настоящее
разрешение все текущие вопросы. Это принципиальное обесценивание повседневности в контексте и