 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
68
презрением, которое может испытывать Машина к хрупкому и своевольному в своей хрупкости
человеку — слабому звену постчеловеческого мира.
* Несомненную связь геноцида с модерном убедительно раскрыли «новые философы» во Франции, а также
постмодернистские теоретики: на Западе — З. Бауман, у нас — Б. Гройс. См.: Gluksmann F. La cuisiniere et le mangeur
d'hommes. Paris, 1975; Bauman Z. Modernity and the holocaust. Camdridge. 1989; Гройс Б. Утопия и обмен. М.: Знак, 1993.
Задумаемся о главном парадоксе российской послеоктябрьской истории: революционные
апокалиптики восстали против казенного, недостаточно человечного мира петербургской
императорской России, но непредсказуемым продуктом их энтузиазма стал несравненно более
казенный мир общества-фабрики, в предельном своем воплощении становящийся ГУЛАГом.
Постчеловеческий мир Техники восторжествовал над архаикой не только крестьянской России, но и
большевистской апокалиптики — этой превращенной формы древнего иудаистского мифа.
Победа Сталина над Троцким и внутрибольшевистский террор 1937 г. — это преодоление
двусмысленности Октября и прежде того — самого марксистского учения. Сталин победил Троцкого
потому, что был более современен и воплощал преимущество технократической прагматики над
неистовой апокалиптикой. Но падением, снижением апокалиптической энергетики из мира снова
исчезал высший смысл, без которого не могла и, пожалуй, не может существовать Россия.
Тотальная технократическая организация не просто сковывает жизнь своими бесчисленными
регламентациями, она лишает людей высшей мотивации. Итоги, к которым пришел Советский Союз в
конце своего исторического существования, в целом соответствовали той имманентной логике, что
была заложена в его идеологический фундамент еще красными апокалиптиками. В тот самый момент,
когда они, в качестве «последовательных материалистов и атеистов» заявили о своем намерении
строить царство небесное на грешной земле, они попали в ловушку враждебного любой апокалиптике
принципа эффективности.
Первое их грехопадение — переход от пропаганды к физическому террору, по ряду критериев более
эффективному, нежели чистая пропаганда, ограничивающаяся убеждением. Искать исполнителей им
пришлось среди не брезгующих никакими средствами прагматиков. Примат принципа эффективности
сначала вел партию-церковь к превращению в машину революционного террора а затем уже просто в
Машину, для которой высокие мотивации не имеют большого смысла. Машина по самой своей
внутренней логике постепенно, но неуклонно элиминировала энтузиастов, оставляя неуклонных
исполнителей.
В исчерпаемой Вселенной Лапласа прилежные исполнители превзошли бы энтузиастов любого типа.
Ибо если создана исчерпываюше полная система предписаний («цели ясны, задачи определены»), всем
остается с бездумной старательностью воплощать их в жизнь («за работу товарищи!»). Но, как показал
К. Гедель, математик Венской школы, сформулировавший постулат о принципиальной неполноте
формализованных систем, исчерпывающая система предписаний является всего лишь
рационалистической утопией Просвещения.
В реальной, неисчерпаемой Вселенной то и дело происходят не предусмотренные события-вызовы: не
предусмотренные не только в нашем субъективном смысле — нами заранее не предугаданные, но и в
смысле объективной неопределенности. Вселенная в своих онтологических основах является
творческой, и такого же творческого ответа ждет от человека.
Н. Бердяеву принадлежит дерзновенная попытка интерпретации творчества именно в его наивысших
онтологических основаниях, относящихся не к миру науки, а к миру религии. Н. Бердяев оспаривает
интерпретацию христианства как религии искупления, послушания и самоотречения. Трагично и крайне
опасно для христианства то, что его свели только к смирению и послушанию. Это грозит тем, что
современный посттрадиционный человек, ориентированный на самореализацию и личную инициативу,
отвергнет христианство и устремится навстречу антихристу, соблазняющему идеей творческой
свободы.
Н. Бердяев полагает, что христианство исторично и продолжает развиваться как великая мировая
религия, переходящая от ветхозаветной религии Отца к новозаветной религии Сына, и далее:
«Творчество не в Отце и не в Сыне, а в Духе и потому выходит из границ Ветхого и Нового Завета»*.
При этом автор интерпретирует творчество за рамками всякого предопределения — не только научно-
детерминистского, но и божественного. «Творец не хочет знать, что сотворит человек, ждет от человека
откровений в творчестве и потому не знает, что будет антропологическим откровением».
* Бердяев Н.А.. Смысл творчества. М., 1989. С. 329 .