 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
68
«С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми,
не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на
которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу
бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в
благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога. Это состояние было
испытываемо Пьером прежде, но никогда с такой силой, как теперь. Прежде, когда на
Пьера находили такого рода сомнения, — сомнения эти имели источником
собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того
отчаяния и от тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что
не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни
бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере жизнь — не в его
власти».
Возникновению в миросозерцании личности концепций мира как хаоса и
бессмыслицы способствуют такие эмоционально-ценностные ориентации, как
гипертрофированный трагизм (Иван Карамазов у Достоевского), декомпенсированный
цинизм («парадоксалист» в его «Записках из подполья») и особенно ирония с
присущим ей скептицизмом (Свидригайлов и Ставрогин).
Исторически концепции и представления, отрицающие закономерность и
осмысленность в жизни, возникают довольно поздно; как нечто более или менее
цельное они появляются лишь во второй половине XIX в. и особенно в XX в. Однако
зачатки этого мироощущения можно обнаружить даже в древних культурах: у
Экклезиаста, Сократа, Лукиана. Зато в последующем развитии культуры — в эпохи
Средневековья, Возрождения, Просвещения — эти концепции практически не
наблюдаются: слишком сильны и авторитетны были противоположные представления
о мире. Лишь в эпоху романтизма идеи хаотической неупорядоченности мира
начинают заявлять о себе, но и то довольно робко и непоследовательно. В зарубежной
культуре сильнее всего этот мотив звучит у Гейне, в русской — у позднего Батюшкова
(например, одно из последних его стихотворений «Знаешь ли ты, что изрек...») и у
скептика Чаадаева. Очень интересную модель хаотического и алогичного мира мы
находим в самой ироничной повести Гоголя «Нос», хотя из этого совершенно не
следует, что сам Гоголь придерживался представления о мире как о бессмысленном
беспорядке. На протяжении второй половины XIX — начала XX в. мы наблюдаем
активизацию этих тенденций, о чем было сказано выше. В XX в. в силу не вполне
ясных пока причин идеи хаоса становятся особенно популярными, получая
разнообразные воплощения и основном в сфере искусства. Они прослеживаются в
творчестве раннего Хемингуэя и его литературной наставницы Г. Стайн (стремление
лишь фиксировать факты бытия, отказываясь видеть какую бы то ни было связь между
ними), у классиков модернизма Джойса и Кафки, впоследствии в литературе абсурда,
берущей начало в экзистенциализме (А. Камю, Ж.-П. Сартр) и достигающей куль-
минации в пьесах Э. Ионеско и С. Беккета', а также в творчестве таких выдающихся
мастеров кинематографии, как Ф. Феллини («Репетиция оркестра») и Ф. Копполы
(«Апокалипсис сегодня»).
' Здесь необходимы два примечания. Первое: литература абсурда не была сколь-
ко-нибудь единой культурной группой; здесь, по пословице, каждый сходил с ума по-
своему. Второе: творчество таких писателей, как Камю и Сартр несводимо только к
утверждению абсурда. Так, Камю, дав образ-символ абсурдного бытия в «Мифе о
Сизифе», утверждал там же, что человек, противопоставляя абсурду жизни абсурд
собственного поведения, в конечном итоге выигрывает схватку с «богами» и придает
бытию смысл.