 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
235
сознанию трудно мириться с расхожим представлением, будто одна часть способностей
гения отвечает за высокие порывы, другая — за обыденные деяния. А как же быть с
внутренним единством личности? Откуда этот водораздел, неужели незаурядность гения не
проявляется и в сфере повседневной жизни? А. Моруа формулирует такую точку зрения:
«Если бы королева Виктория не была королевой, она была бы, пожалуй, занятной старой
дамой, но не была бы исполнена той странной и тонкой поэзии, которую придает ей
смешение качеств самой заурядной женщины с необходимой для королевы цельностью
характера».* Следовательно, любые «незначительные» детали частной жизни приобретают
непостижимую сложность только в соотнесенности с масштабом действующей личности.
Каким-то иным, особым смыслом наполняется толкование всех жизненных перипетий в этом
случае.
* Моруа А.О. биографии как художественном произведении//Писатели Франции о
литературе. М., 1978 С 127.
Привычное мнение: существуют писатели «с биографией» и писатели «без биографии».
К числу последних, к примеру, относят Ф.И. Тютчева, посвятившего жизнь
дипломатической карьере и не придававшего большого значения своему поэтическому дару;
И.А. Гончарова, до конца своих дней остававшегося чиновником по делам «ценсуры
иностранной». В этих случаях отмечают несоразмерность полной душевных бурь творческой
жизни и жизни частной, протекавшей в урегулированных, спокойных формах. Но именно
такой взгляд и предполагает, что жизненный путь и творческий путь художника — это
сообщающиеся сосуды, что в самой природе таланта заключена предуготовленность к
судьбе особого рода. В.А. Жуковский, сознавая, что выразительность собственной жизни
уступает красочности его творчества, не хочет обманывать ожиданий потомков: «Мемуары
мои и подобных мне могут быть только психологическими, то есть историею души;
событиями, интересными для потомства, жизнь моя бедна...».*
* Жуковский В.А. Соч.: В 3 т. М., 1980. Т. 3. С. 544.
Интересно, что Ортега-и-Гассет укоряет Гете за измену самому себе именно в образе
жизни — в несоответствии между занятиями поэзией и министерским укладом жизни.
Именно в этом Ортега видит причину творческой ослабленности произведений поэта в вей-
марский период («разом была решена экономическая проблема, и ...Гете привык плыть по
жизни, забыв, что потерпел кораблекрушение»). Гнет собственной биографии, если она не
органична для творца, — один из самых тяжких гнетов.
Высокая амплитуда переживаний, экстремальное напряжение в момент создания
произведения — все эти многократно описанные состояния творческого процесса,
безусловно, не могут не сказаться и на способах самоосуществления художника в жизни.
Признания, вырывавшиеся у самих художников, красноречивы. «Чтобы быть художником
слова, надо, чтобы было свойственно высоко подниматься и низко падать», — делает запись
в дневнике Л.Н. Толстой. «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования
к жизни... Художник должен быть немного (а может быть, и много) дикарем. Искусство,
мирно сожительствующее с прогрессом, цивилизацией — ремесло» (А.А. Блок). Развивая эти
идеи, В.В. Розанов пришел к заключению: «Я ценю людей не за цельность, а за размах
совмещающихся в них антиномий». При этом он саму цельность трактовал как сложное
противоречивое единство нередко взаимоисключающих сторон личности художника.
Таким образом, сама природа творчества, можно сказать, «навязывает» художнику в
жизни девиантные формы поведения. («Картина — это вещь, требующая не меньше козней,
плутней и порочности, чем совершение преступления», — повторял Э. Дега.) Задевают ли
художественно претворенные автором сильные страсти его реальное бытие? Непрестанная
тяга художника к самообновлению, балансирование между мерой и чрезмерностью меньше