 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
40
предрассудками «мелкобуржуазного обыденного сознания», утверждая, что новый человек за
общественным добром станет присматривать лучше, чем за собственным, и польются реки молочные. И
что же? Семьдесят лет чужую скотинку досыта не кормили, и молочные реки не появились.
Сегодня не меньшее опустошение в социальной жизни производит новое доктринерство
«монетаристов». Они последовательно разрушают цивилизованную инфраструктуру, воплощенную в
том, что не дает немедленной рыночной отдачи, но на самом деле создает инвестиционный потенциал
долгосрочного плана — науку, культуру, образование, средства коммуникаций. Словом, они
уничтожают все то, что делает индивида истинно социальным, вытесняя его робинзонадой «чисто
рыночного» индивидуализма, не ведающего социальных факторов общественного богатства. В
результате Россия погружается во тьму доцивилизованного существования, а либералы-монетаристы
призывают нас видеть в этом не катастрофу, а успех. Мишенью нового доктринерства стало уже не
«мелкобуржуазное» сознание былого крестьянского большинства, а коллективистское сознание нового,
которое некоторые либералы называют «красно-коричневым».
Как известно, методологическим кредо классического либерализма был эмпиризм: старые
либералы не доверяли умозрительным схемам, превознося практический опыт. Но сегодня наши
либералы отмахиваются от свидетельств опыта. Они реставрировали коммунистическую концепцию
«двух истин»: низменной правде факта, недвусмысленно свидетельствующей о катастрофических
последствиях номенклатурно-криминальной приватизации и политики монетаризма,
противопоставляется незримая, но доктринально засвидетельствованная «правда жизни», выносящая
реальную действительность куда-то за скобки.
Впрочем, не эта демагогия нового казенного учения представляет загадку социально-
философского анализа. Загадка в том, что одержимыми либералами выступают не столько новые
хозяева жизни, для которых либерализм — средство идеологической легитимации их сомнительных
социальных практик, сколько многочисленные слои интеллигенции, сильно пострадавшие от развала
десятилетиями создаваемой информационно-образовательной инфраструктуры. Случай прямого
подкупа или запугивания не в счет, ибо не это создает повод для рефлексии.
Почему общество накрыла новая либеральная волна, под которой оказались погребенными и
сознание-память и сознание-опыт, подмененные новыми обязательствами нерассуждающей
идеологической веры? Почему такой репрессии заново подверглись опыт и здравый смысл, оставшиеся
уделом «маргиналов и неадаптированных»?
Не поняв механизмов этого победоносного доктринерства, мы не поймем, почему Россия в XX в.
дважды потерпела поражение, капитулировав сначала перед западниками-марксистами, затем перед
западниками-либералами. Некоторый свет на эту загадку может пролить современное религиоведение,
изучающее механизмы господства великой письменной традиции над малой народной (устной)
традицией. Парадокс в том, что носителями первой является просвещенное меньшинство (иногда
ничтожное), тогда как носителями второй — явное большинство.
Почему большинство повинуется меньшинству, если у последнего есть в распоряжении средства
физического насилия — понятно. Но идеологическое господство меньшинства над большинством
нельзя объяснить физическим насилием. Духовная власть — только тогда власть, если практика
убеждения довлеет над практикой принуждения. Вероятно, переход от безыскусной народной культуры
к социальному конструктивизму цивилизации совершается не без помощи самого народа. Народ идет за
пастырями, если чувствует в них фанатизм подлинной, не стилизованной веры.
Вопреки расхожему стереотипу, фанатизм — детище интеллектуалов, а не наследие «темных
масс». Каковы же источники этого фанатизма?
Историософская теория должна знать их, ибо они питают ОДНУ из самых тяжелых
несправедливостей истории — этноцид (под этим понимается не столько уничтожение людей, сколько
уничтожение национальных культур и укладов). Великие письменные традиции — продукт не столько
просветительских усилий, сколько новых типов коллективной веры. Не просветительские максимы, а
максимы веры запечатлеваются в текстах великих письменных традиций. Эти тексты помещают этносы
в новое единое духовное пространство, где переплавляется множество малых этнических традиций.
Почему народы не оказывают эффективного сопротивления этой переплавке? Не отстаивают
свою традицию с надлежащим упорством? Из каких источников черпают свою невиданную энергетику
носители новых письменных текстов? Откуда проистекает это право на этническое насилие, сознанием
которого, несомненно, преисполнены фанатические пропагандисты текста?