 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
46
образовательными изъянами) высшим человеческим типом, которому предстоит установить в обществе
свою неограниченную диктатуру пролетариата, современный либерализм требует от нас аналогичной
безоговорочной капитуляции перед потребителем. Ценность пролетария для марксистов в конечном
счете обосновывалась тем, что он и только он олицетворяет производительный труд, – остальные ходят
у него в нахлебниках, т. е. живут за счет перераспределения добываемого только им национального
дохода. Ценность потребителя для «чикагцев» обосновывается тем, что он и только он воплощает закон
экономии времени – остальные склонны расточать время на «неэкономические занятия» – такие как
культура, дружба, любовь... Надо прямо сказать: «чикагский» потребитель бросает не меньший вызов
всей великой культурной и моральной традиции, чем марксистский пролетарий. С пролетарским
вызовом цивилизация, слава Богу, в целом как-то справилась, защитила всю свою «культурную
надстройку» от обвинения в бесполезности и расточительности. Теперь цивилизации, по всей
видимости, предстоит не менее трудная задача: урезонить потребителя, еще более враждебного морали
и культуре, но получившего мощное алиби повой «великой теории».
Для того чтобы решить задачу новой реабилитации «надстройки», необходимо задать этой теории
прямой вопрос: что же это за время, которое экономит потребитель за счет всех собственно
человеческих отношений, и почему именно этому времени мы должны отдать решительное
предпочтение?
Чикагская школа на этот вопрос отвечает так: потому что наш потребитель, избавленный от всех
«сантиментов» культуры и морали, предельно рационален: его предпочтения указывают на
оптимальный баланс времени между трудом, досугом, учебой, семейными отношениями и т. и. Только
он способен немедленно наказывать общество, если оно неправильно организовало свою систему
стимулирования труда, учебы, других сфер деятельности, тогда как традиционный сентиментальный и
способный к самоотверженности человек мог отдаваться соответствующим сферам деятельности
безотносительно к тому, как они экономически стимулируются, и тем самым тормозил сигналы
необходимой экономической информации.
Получается, таким образом, что новое «великое учение» любит потребительского человека примерно
за то же, за что коммунистическое учение любило пролетария: эти персонажи являются базой
рационального экономического планирования, альтернативного «неразумным стихиям жизни».
Коммунизм преследовал рыночную стихию, намереваясь заменить ее централизованным
государственным планированием, для чего необходимо было решительно отсечь «неразумные»
потребности, ограничив общественное потребление в основном удовлетворением «первичных»
потребностей (их легче считать). Либерализм современного чикагского толка преследует стихию
«высших чувств – тех проявлений морали и культуры, которые воспринимаются как
«антиэкономическое поведение».
Фридрих фон Хайер (представитель родственной «чикагцам» но духу австрийской экономической
школы) разоблачил «пагубную самонадеянность» адептов социалистического планирования. Он
показал, что и факторы производительности труда, и факторы, формирующие потребности, столь
необозримы, что априорный подсчет их невозможен; поэтому рыночная конкуренция является
незаменимой «процедурой открытия» таких фактов, которые в принципе не открываемы никаким
другим путем. Но разве не применим этот «аргумент Хайека» к отношениям экономики с неэкономикой
(моралью, культурой, историей)?
По-видимому, культура также является процедурой открытия таких фактов, которые рынок как
таковой самостоятельно открыть не в состоянии, – в противном случае ее пришлось бы признать чем-то
избыточным и устранить за ненадобностью. В самом деле: рискнем ли мы утверждать, что те
человеческие свойства и качества, которые формирует рынок как таковой, необходимы и достаточны
для человечества – без остальных оно в состоянии обойтись? Не рискуем ли мы разрушить очень
многие социальные институты и отношения, на которых держится человеческая цивилизация, если ко
всем им без исключения применим критерий теории «предельной полезности», а потребителя сделаем
высшим арбитром, определяющим, чему в культуре быть, а чему – не быть?
Второй изъян либертаристской* трактовки гражданского общества как совокупности автономных
лиц, не признающих никаких иных отношений, кроме эквивалентного «обмена благами», явно
обнаруживается в свете тех заповедей, которые оставили человечеству великие мировые религии и без
которых нам угрожает серьезная опасность оскотиниться. Речь идет об отношении к социально
незащищенным, к «нищим духом» – всем тем, кому нечего нам предложить в рамках отношений
эквивалентного обмена. Никто не может отрицать, что по мере победного шествия по миру