 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
175
заставляет проникать друг в друга многочисленные выражения, изменчивые грани одного и того
же национального духа.
Прежние парламенты представляли собою группы разнородных полномочий, относящихся к
различным интересам, правам, принципам; новейшие парламенты представляют собою группы
однородных полномочий даже и тогда, когда они противоречат одно другому, потому что они
имеют отношение к заботам тождественным и сознающим свое тождество. Кроме того, прежние
депутаты не походили друг на друга по своеобразным особенностям способов их избрания,
целиком основанных на принципе избирательного неравенства и несходства различных
индивидуумов, на чисто личном характере права голоса. Власть количества еще не родилась или
не была признана законной: по этой именно причине в совещаниях собраний, избранных таким
путем, простое численное большинство никто не считал законной силой.
В государствах наиболее "отсталых" единогласие было обязательным, и волю всех депутатов,
кроме одного, останавливала оппозиция этого единственного несогласного лица (так называемое
право "вето"). Таким образом, ни при наборе представителей, ни при исполнении ими своих
функций закон большинства не был и не мог быть понятен до расцвета прессы и до
национализации мнения. После же ее расцвета всякий другой закон кажется немыслимым;
всеобщее право голоса, вопреки всем опасностям и нелепостям, которые оно носит в себе,
принимается всюду шаг за шагом в надежде, что оно само в себе заключает способность к
реформе; и несмотря на убедительные возражения, принято, что все должны склоняться перед
очень важным решением, вотированным большинством в один только голос.
Всеобщая подача голосов и всемогущество большинства в парламентах сделались
возможными только благодаря продолжительному и неуклонному действию прессы, условию
великой нивелирующей демократии (разумеется, мы не говорим здесь о маленькой ограниченной
демократии в стенах греческого города или швейцарского кантона).
Теми различиями, которые мы только что отметили, объясняется также и суверенитет
парламентов, возникший со времени появления прессы - суверенитет, на который парламенты до
существования прессы не думали даже и претендовать. Они могли стать равными королю, затем
выше его только тогда, когда они настолько же хорошо, как король, а затем и лучше его
воплотили национальное сознание, подчеркнули уже народившееся общее мнение и общую волю,
выражая их, приобщая их, так сказать, к своим решениям, и стали жить с ними настолько в тесном
единении, что монарх не мог настаивать на том, чтобы называться их единственным или наиболее
совершенным представителем.
Пока эти условия не были выполнены - а они были выполнены в эпоху великих государств
только со времени появления журнализма - собрания, носившие в наивысшей степени народный
характер, даже во время революций не дошли до того, чтобы убедить народы или убедить самих
себя в том, что они располагают верховной властью, и при виде безоружного, ими же
побежденного короля они почтительно вступали с ним в мирное соглашение, считали за счастье
получить от него, от какого-нибудь, например, Иоанна Безземельного, хартию вольностей,
признавая, таким образом, не в силу предубеждения, а в силу разума, в силу разумности глубокой
и скрытой социальной логики, необходимость его прерогативы.
Монархии до прессы могли и должны были быть более или менее абсолютными,
неприкосновенными и священными, потому что они представляли собою все национальное
единство; с появлением прессы они уже не могут быть таковыми, потому что национальное
единство достигается вне их и лучше, чем посредством их. Между тем они могут существовать, но
настолько же отличаясь от прежних монархий, насколько современные парламенты отличаются от
парламентов прошлого. Высшей заслугой прежнего монарха было то, что он устанавливал
единство и сознание нации; теперешний монарх имеет право на существование только в том
смысле, что он
выражает это единство, установленное вне его при помощи постоянного
национального мнения, сознающего само себя, и применяется или приспособляется к нему, без
того чтобы покоряться ему.
Чтобы закончить разговор о социальной роли прессы, заметим, что великому прогрессу
периодической печати мы преимущественно обязаны более ясным и более обширным
размежеванием, новым и сильнее выраженным чувством национальностей, что характеризует в
смысле политическом нашу современную эпоху. Не печать ли взрастила наравне с нашим
интернационализмом наш национализм, который представляется его отрицанием и мог бы быть
только его дополнением? Если возрастающий национализм вместо уменьшающегося лоялизма
сделался новой формой нашего патриотизма, не следует ли приписать это явление той же самой
страшной и плодотворной силе?
Нельзя не подивиться при виде того, что, по мере того как государства смешиваются друг с
другом, подражают друг другу, ассимилируются и морально объединяются друг с другом,