 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
173
возникающей задачи. Только одному из них довольно быстро удается затмить другое своим более
стремительным и более ярким сиянием или же тем, что оно, несмотря на свое меньшее
распространение, бывает более шумным.
Во всякую эпоху, даже наиболее варварскую, существовало мнение, но оно глубоко разнится
от того, что мы называем этим именем. В клане, в трибе, в древнем городе, даже и в городе
средних веков все люди знали лично друг друга и когда, благодаря частным разговорам или речам
ораторов, какая-нибудь идея утверждалась в умах, она не представлялась чем-то вроде
свалившегося с неба камня безличного происхождения и вследствие этого еще более обаятельной;
каждый представлял е¸ себе связанной с тем тембром голоса, с тем лицом, с той знакомой
личностью, откуда она к нему пришла, и это придавало ей живую физиономию. В силу той же
причины она служила связью только между теми людьми, которые, ежедневно встречаясь и
разговаривая друг с другом, не заблуждались насчет других.
Пока протяженность государств не переходила через стены города или, по крайней мере,
через границы маленького кантона, мнение, образовавшееся таким образом, оригинальное и
сильное, сильное иногда даже против самой традиции, в особенности же против индивидуального
разума, играло в управлении людьми преобладающую роль, роль хора в греческой трагедии, ту
роль, которую современное мнение совершенно другого происхождения стремится в свою очередь
завоевать в наших больших государствах или в наших огромных все растущих федерациях. Но в
тот необыкновенно длинный промежуток, который разделяет эти две исторические фазы, значение
мнения страшно падает, что объясняется его дроблением на местные мнения, не связанные между
собой обычной соединительной чертой и игнорирующие друг друга.
В феодальном государстве в средние века каждый город, каждое местечко имело свои
внутренние разногласия, свою отдельную политику и потоки идей или же, скорее, вихри идей,
которые кружились на одном месте в этих закрытых местах, столько же разнясь друг с другом,
сколько были чужды и безразличны друг другу, по крайней мере, в обыкновенное время. Не
только в этих отдельных местностях местная политика поглощала все внимание, но даже когда в
слабой степени интересовались национальной политикой, ею занимались только между собой,
составляли себе только смутное представление о том, каким образом разрешались одни и те же
вопросы в соседних городах. Не было "мнения", но были тысячи отдельных мнений, не имеющих
никакой постоянной связи между собой.
Эту связь могли образовать только вначале книга, а затем - с гораздо большей силой - газета.
Периодическая печать позволила этим первоначальным группам единомышленных индивидуумов
образовать второстепенный и вместе с тем высшего порядка агрегат, единицы которого входят в
тесное общение между собою, никогда не видев и не знав друг друга (заочно), голоса могут только
считаться, но не взвешиваться. Пресса, таким образом, бессознательно способствовала созданию
силы количества и сокращению силы характера, если не разума.
Этим же самым ударом она уничтожила те условия, которые делали возможной абсолютную
власть правителей. Действительно, этой последней в большой мере благоприятствовало дробление
мнения по местам. Больше того, она находила в этом свое право на существование и свое
оправдание.
Что представляет собою страна, различные области которой, города, местечки не объединены
коллективным сознанием единства взглядов? Действительно ли это нация? Не будет ли это только
географическое или в лучшем случае политическое выражение? Да, это нация, но только в том
смысле, что политическое подчинение различных частей государства одному и тому же главе есть
уже начало национализации.
Когда стали избираться первые парламенты, был сделан новый шаг к национализации
мнений отдельных областей и регионов. Эти мнения, сходные или несходные друг с другом,
рождались у каждого из депутатов, а вся страна, глядевшая на своих избранников с интересом
бесконечно меньшим, чем в наши дни, представляла тогда, в виде исключения, зрелище нации,
сознающей себя. Но это сознание, временное и исключительное, было весьма смутно, весьма
медлительно и темно. Заседания парламентов не были публичными. Во всяком случае, за
неимением прессы, речи не публиковались, а за неимением почты, даже письма не могли заменить
этого отсутствия газет. Словом, из новостей, более или менее обезображенных, переносимых из
уст в уста по прошествии недель и даже месяцев пешими или конными путешественниками,
бродячими монахами, купцами, было известно, что депутаты собрались и что они заняты таким-то
и таким-то предметом - вот и все.
Заметим, что члены этих собраний в продолжение коротких и редких моментов своего
общения сами образовали местную группу, очаг интенсивного местного мнения, порожденного
заражением одного человека от другого, личными отношениями, взаимными влияниями. И
именно благодаря этой высшей местной группе, временной, избираемой, низшие местные группы,