 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
12
Эпоха романтизма подхватила и расширила проблематику противопоставления
природы и цивилизации. В частности, русский романтизм дает очень много
выразительных примеров этому. Такие произведения, как, например, поэма Пушкина
«Цыганы», акцентируют внимание на самом существенном признаке цивилизации —
постоянно возрастающей урбанизации жизни, и не случайно Алеко бежит из «неволи
душных городов» в свободные степи. В творчестве Лермонтова этот мотив еще более
усиливается противопоставлением его лирического героя, органично связанного с
природой, холодной и бездушной толпе цивилизованных людей («Как часто, пестрою
толпою окружен...», «Нет, я не Байрон; я другой...», «Пророк», «Когда волнуется
желтеющая нива...» и др.). В последнем произведении авторский идеал связывается
именно с природой: в конце ряда поэтических пейзажных зарисовок следует
общефилософский вывод:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.
Итак, в конце XVIII — начале XIX в. проблема соотношения культуры и
цивилизации стала собственно культурологической. Вопрос стоял так: цивилизация
увеличивает сумму материального комфорта, но одновременно уменьшает сумму
комфорта духовного, психологического. Так благо ли для человека достижения
цивилизации или зло? И оправданны ли утраты важных культурных ценностей
сомнительными приобретениями в области внешнего удобства жизни? В этот период
развития человеческой культуры ответ дается в основном отрицательный, причем
нередко отторженность от матери-природы означает одновременно и утрату важных
культурных традиций национальной жизни (например, в «Евгении Онегине» Пушкина
равнодушие героя к русской природе противопоставлено глубокой укорененности в
ней Татьяны, благодаря чему она предстает как «русская душою»), и утрату
общечеловеческих, нравственных ориентиров (например, в таких произведениях
Л.Толстого, как «Казаки», «Три смерти» и др.). Чрезвычайно характерно в этом
отношении начало толстовского романа «Воскресение», где противопоставление
природы и цивилизации приобретает явно издевательскую окраску по отношению к
последней: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько
сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями
землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку,
как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли
всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе. <...> Веселы были и
растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не
переставали обманывать и мучать себя и друг друга. Люди считали, что священно и
важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ,
— красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они
сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».
Однако на рубеже XIX—XX вв. и на протяжении первой половины XX в. в
оценке достижений цивилизации существовали и другие тенденции, которые, пожалуй,
были даже сильнее негативного отношения к ней. Это объясняется очередным и весьма
мощным всплеском научно-технического прогресса, впечатляющими результатами в
покорении природы. Напомним лишь некоторые из них: практическое освоение
электричества, изобретение телеграфа и телефона, вообще прогресс в области средств
коммуникации, покорение Северного и Южного полюсов, сооружение Суэцкого (1869
г.) и Панамского (1914 г.) каналов, за которыми уже в советское время последовали
Волго-Дон и Волго-Балтийская система, создание гидроэлектростанций, стремительное
развитие авиации — все это и многое другое вызывало гордость за человека,