 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
86
к себе подобным в значительной мере сохраняется и в современности, а иногда даже
усиливается — примером тому могут быть всякого рода фанаты, объединенные то
симпатией к московскому «Спартаку», то к очередной рок-звезде, то к тому или иному
политическому течению и т.п. — стадный инстинкт реализуется здесь в полной мере, и
человек чувствует себя счастливым именно в качестве составной части, «молекулы»
толпы единомышленников, в ней он обретает душевный комфорт. Как бы ни
относиться к конкретным проявлениям этого инстинкта, следует признать, что он
существенно повышает стабильность личностной культуры. С другой стороны, и
человек, взыскательный в поиске единомышленников и насчитывающий их не сотнями
обезличенных, но единицами конгениальных личностей, также обретает комфорт в
общении с ними — это удел достаточно тонких и культурно развитых натур, таких,
например, как Онегин и Ленский в пушкинском романе. (Вспомним, что Онегин
откровенно чуждался общества своих вульгарных и малокультурных соседей, да и
Ленский «желал сердечно знакомство покороче свесть» именно с Онегиным, так как
тот был единственным, кто в сельской глуши «мог оценить его дары».)
Однако в XIX в. и особенно в XX в. в культурной жизни людей, в первую
очередь интеллигентных, стала все активнее проявляться противоположная тенденция:
именно возможность одиночества стала рассматриваться как необходимая
составляющая душевного комфорта. Объективной основой этого послужили все
возрастающая плотность населения (особенно в городах) и интенсивность
взаимодействий между людьми, хотя эти взаимодействия были абсолютно случайными
(соседи по дому, попутчики в транспорте и т.п.). И вот уже на рубеже XIX—XX вв.
французский литератор Ж. Ренар отмечает в записной книжке: «Люблю одиночество,
даже когда я один» (очень примечательное рассуждение человеку свойственно вообще
мечтать об одиночестве, когда его окружает множество людей, а когда он
действительно остается один, его начинает через небольшое время тянуть обратно).
Примерно в это же время русский писатель Г. Чулков в романе «Вредитель»
вкладывает в уста главного героя следующее примечательное рассуждение: «Больше
всего на свете я люблю комфорт. Разумеется, не надо понимать узко. Я, конечно,
люблю основательно мыться, ежедневно принимать душ, разумно питаться, спать в
хорошей постели, пользоваться библиотекой, но комфорт не только в этом. В тюрьме,
конечно, ничего этого нет, но там нет и кое-чего поважнее — нет уединения».
На протяжении XX в. проблема одиночества обострялась практически во всех
странах. Многим читателям, конечно, сразу же
приходят в голову бараки и
коммуналки, разного рода обязательные собрания, «персональные дела», связанные с
«моральным разложением», общественный транспорт и т.п., но надо прямо сказать, что
наша страна здесь не была каким-то исключением. Возможность уединения была столь
же проблематична для японца или итальянца, сколько и для советского человека, а в
США, например, была для «среднего человека», пожалуй, даже совсем недостижима (в
частности, нью-йоркская подземка побила здесь все рекорды). К концу нашего
столетия жизнь городского человека (а именно он составляет большинство в сколько-
нибудь развитых странах) стала на девять десятых публичной, и не случайно
наслаждаться по своему желанию одиночеством — одна из самых важных привилегий
очень богатых людей. Разумеется, такую культурную ситуацию благополучной не
назовешь, но каких-то обнадеживающих тенденций в этом смысле пока не
наблюдается.
Жизнь человека в обществе себе подобных всегда подчинена определенным
правилам, которые также составляют существенную часть образа жизни. В любой
культуре формируется система долженствований и запретов, то есть в той или иной
ситуации человек обязан что-то сделать или наоборот — ни в коем случае чего-то не