Navigation bar
  Print document Start Previous page
 196 of 272 
Next page End  

196
писал Н. Тарабукин. И тем не менее «Литургия» П.И. Чайковского была в конце концов
адаптирована в церковном обиходе, как и другие, более поздние произведения композитора,
созданные для церкви. Наиболее проницательные авторы понимали, что набрасывание узды
на творческий акт заведомо обедняет эмоциональную сторону религиозного переживания. В
начале XX в. под влиянием острых споров А.Т. Гречанинов в специальном журнале
«Хоровое и регентское дело» выдвинул такой аргумент: «Поскольку единственное место в
России, где каждый человек соприкасается с музыкой, — это храм, то и музыку для богослу-
жений должны писать лучшие композиторы России».
Глубокие идеи о взаимосвязи религиозного и художественного сознания высказал и
Н.А. Бердяев. В книге «Смысл творчества» он отметил общность устремлений художника и
святого: деятельность обоих отмечена духовным возделыванием себя, аскезой, преодоле-
вающей случайность «низшего мира». Творец искусства, как и творец себя — человек не от
мира сего, творчество есть способность выхода за границы данного мира. Бердяев ставит
вопрос так: не лучше ли было бы для промысла Божия, если бы, скажем, в начале XIX в. в
России жили не великий святой Серафим Саровский и великий гений А.С. Пушкин, а два
Серафима, два святых. Размышляя на эту тему, философ склоняется к утверждению, что если
бы Пушкин был святым, он не был бы гением. Максимальная святость канонична, но жизнь
до конца не может быть растворена в святости и правиле. Изнутри себя жизнь и ее
художественные лики превосходят любую заданность, любую формулу. Бердяев роняет
такую фразу: «Быть может, Богу не всегда угодна благочестивая покорность». В итоге
мыслитель приходит к выводу, что в случае святого и в случае художника можно говорить
соответственно о святости послушания и святости дерзновения. Святость послушания
позволяет через духовные упражнения укрепить и возвысить свой дух, но при этом святой
находится в более безопасных условиях, чем художник. Кто хочет стать на путь святого, тот
обладает правилами возделывания себя — от чего необходимо отказываться, какой образ
жизни принять и т.п.; в то время как художник никогда заранее не знает, как надо, его
творческим поискам суждена жизнь, полная опасностей. Любое новое произведение есть
свидетельство умения осуществить прорыв в неизведанное, святость дерзновения.
Бездарность, напротив, есть грех, неверное определение своего места и призвания в мире.
Не менее сложные отношения существуют и между искусством и философией. Как
известно, философия — это тоже ценностная форма сознания и, строго говоря, не наука.
Любая наука позитивна, ей присущи методы обоснования и проверки своих результатов. Фи-
лософия — сфера толкований и интерпретаций вечных смысложизненных проблем; она так
или иначе адаптирует умонастроение эпохи, выбирает те варианты решений и ответов,
которые наиболее созвучны ее времени.
Развитие философии и искусства часто шло параллельными путями, поскольку
философия по своей творческой природе гораздо ближе искусству, чем науке. И в искусстве,
и в философии наблюдается сближение конечных целей. Усилия философии направлены на
постижение последней истины, предельной сущности бытия. Такую же цель ставит перед
собой и искусство. Художественное творчество стремится к созданию образов с
беспредельной символикой, общезначимых в своем выражении. Но и философия задается
целью выразить бытие не только в системе категорий, но и в понятиях-образах, понятиях-
метафорах. Она раскрывает свое содержание с помощью литературно-стилистических
приемов. Разница, по меткому определению А.В. Михайлова, состоит в том, что философия
стремится к истине, в то время как произведение искусства уже заключает истину внутри
себя. Несколько иначе это же отношение выразил Г.-Г. Гадамер: «У поэтического и
философского способов речи есть одна общая черта. Они не могут быть «ложными». Ибо вне
их самих нет мерила, каким их можно было бы измерить и каким они соответствовали бы.
При этом они далеки от какого-либо произвола. С ними связан риск иного рода — риск
изменить самому себе».* Вслед за О. Уайльдом, считавшим, что внешние критерии
неприемлемы, Гадамер мог бы сказать: нет произведений нравственных и безнравственных,
есть произведения хорошо написанные и плохо написанные. В эссе «Философия и поэзия»
Сайт создан в системе uCoz