 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
118
реальности, заставил ближайшие поколения забыть о действительности, но помнить им
созданную мечту».**
* Розанов В.В. Пушкин и Гоголь//Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского.
СПб., 1906. С. 259.
** Брюсов В. Испепеленный//Весы. 1909. ¹ 4. С. 110.
Показательно, что совсем иные ракурсы понимания и толкования творчества Гоголя
можно обнаружить в современном зарубежном гоголеведении. Имеется огромный массив
литературы, свидетельствующей о том, что сквозь собственные ценностные ориентации и
«перцептивные матрицы» прочитывают его произведения импрессионисты и сюрреалисты,
фрейдисты и представители «нового романа», и каждый склонен перебрасывать мостик
между ориентациями собственного творчества и теми интенциями, которые «дремлют» в
текстах Гоголя.
Действительно ли они «дремлют», т.е. внутренне присущи гоголевскому тексту, но
прежде не извлекались из него, или же многозначное мерцание художественных смыслов
«подверстывается» под ментальные узлы современности? На решение этих вопросов и на-
правлен оттачивающий свои подходы аксиологический анализ.
В американском и английском литературоведении, к примеру, стало традицией в
образном строе гоголевских произведений обнаруживать и реконструировать те элементы,
которые могут быть оценены как родственные модернизму XX в. Многие аналитики видят
ценность творчества Гоголя в умении художественно воссоздавать мир как кошмарный,
непредсказуемый, где отношение человека к действительности определяется страхом,
внезапными ужасами, визионерскими переживаниями, где смещается грань между реальным
и нереальным. Своеобразную трактовку гоголевской повести «Старосветские помещики» дал
английский исследователь русской литературы Р. Пийс. Главное в повести, по его мнению,
— это противопоставленность внешнего и внутреннего смысловых планов, в результате чего
«лежащее на поверхности» изображение идиллического бытия, патриархального образа
жизни служит лишь приемом, призванным оттенить ощущение трагической экзистенции.
При более пристальном рассмотрении «изобилие картин природы контрастирует с бесплод-
ностью человеческой жизни, щедрость и привязанность оборачиваются узостью и
привычкой, а в самых ярких и спокойных днях вдруг проскальзывает неожиданный,
необъяснимый ужас».* Гоголь явился первым русским писателем, которому удалось,
полагает Пийс, по-настоящему воспроизвести образ невротической личности.
* Peace R. The enigma of Gogol. Cambridge, 1981. P. 47.
Достаточно давно западные исследователи разрабатывают идею о том, что в конечном
счете Гоголя можно рассматривать как основоположника литературы абсурда, его
художественный мир сопоставим с миром Ф. Кафки. Особое значение при этом придается
городским повестям Гоголя — «Нос» и «Шинель». Воссозданный в этих произведениях мир
лишен человеческих ценностей, превращает одинокого человека в безымянную жертву
столицы, формирует апатичную, потерянную личность. Создавая эти образы, писатель, по
мысли английского критика Д. Фэнджера, развивал мистические, гротесковые,
фантастические элементы творчества, реализовывал свое чувство абсурдности бытия. Таким
образом, Гоголь видится как родоначальник традиции, в опоре на которую, по мнению ряда
зарубежных исследователей, в модернистской литературе сформировался образ
беспомощного и потерянного человека, трагического пораженца XX в., сошедший со
страниц С. Беккета, Э. Ионеско, Ф. Кафки. Можно сослаться и на множество иных примеров,
подтверждающих, сколь сильный отпечаток на актуализацию художественного наследия
накладывает самосознание последующих культур.