 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
41
Здесь мы в самом деле сталкиваемся с совершенно неожиданным парадоксом: интеллектуалы —
ревнители нового текста, выступают как фанатики, тогда как народ скорее в роли скептика, не
демонстрируя по-настоящему ни упорной приверженности этнической старине, ни прозелетического
энтузиазма перед лицом нового учения. Не языческое большинство, а христианское миссионерское
меньшинство демонстрировало фанатическую непреклонность в годы крещения Киевской Руси. Не
адепты московской старины, а их яростный оппонент Петр I и его «немецкое» окружение проявляли
пассионарную энергетику непреклонного реформаторства. Не темное крестьянское большинство, а
красные комиссары — адепты великого учения — оказались настоящими фанатиками, развязавшими
гражданскую войну, и уничтожавшими жизнь во имя буквы.
Да и сегодня не консервативное в политическом и социокультурном отношениях большинство
промышленных регионов России, а меньшинство националистически настроенных «филологов» или
западнических либералов выступает в роли одержимых догматиков нового учения. В чем причина
скептического уныния большинства на фоне самоуверенного доктринерства новых прозелитов? Почему
опорой настоящей твердой позиции становятся не традиция, не здравый смысл и опыт, а никем не
проверенные модные учения?
Эти вопросы чрезвычайно важны в историософском отношении, ибо историю делают не
осторожные эмпирики и скептики, а фанатики, вооруженные априорно «безошибочной» теорией. И
когда впоследствии обнаруживается, что безошибочная теория завела в тупик, берут реванш опять таки
не прежние скептики, а новые фанатики (в том числе и те, кто еще вчера выступал проводником
прежней «веры»). Почему, в самом деле, опыт так мало ценится и так мало влияет на исторический
процесс по сравнению с порою дикими экстравагантностями тех или иных учений?
Доктринеры новых учений то и дело сетуют на народный менталитет, как на помеху их
миропотрясательных начинаний. На самом деле, народная субстанция скорее служит хранительницей
реального опыта, чем каких-либо априорных ментальных структур. Вся история великих переворотов и
эпохальных сдвигов — это история поражения эмпирического опыта под напором новых форм веры,
насаждаемых активным меньшинством.
Возможно, состояние веры имеет для человека самоценное значение. Но дабы не становиться на
скользкий путь априоризма. нам предстоит выяснить то позитивное, что способны дать великие учения
народам, за следование которым они нередко расплачиваются и социальной стабильностью, и
приобретениями целых веков, и даже собственной идентичностью. А затем мы попытаемся ответить на
вопрос: какими средствами можно улучшить баланс потерь и обретений и вообще оспорить
отчужденный характер исторического процесса, связанный с эффектами «навязанной истории» —
неравноправным положением авангарда и массы, центра и периферии в социально-историческом
развитии.
Если пользоваться эмпирическими критериями, относящимися к человеческой повседневности, а
не абстракциями прогрессистских теорий (считающих самоценной коллективную собственность,
безотносительно к тому, что она реально дает, либо самоценным рынок), то затратный характер
прогресса выступит с ужасающей наглядностью. Реальный уровень жизни сегодняшних масс в России
ниже, чем в 1913 г., и это несмотря на колоссальные усилия миллионов и неслыханные жертвы во имя
светлого будущего. Если же учесть некоторые критерии качества жизни, в особенности касающиеся
экологических, политических и морально-психологических гарантий существования, то исторический
баланс XX в. для России будет, несомненно, .отрицательным.
Наиболее надежный суммарный показатель — демографический: он свидетельствует о
возможностях человека как вида в данном историческом пространстве. Объективно демографическая
статистика неумолимо свидетельствует о депопуляции: жесткие социально-политические и
промышленные технологии, взятые на вооружение крайне левыми, а затем крайне правыми
реформаторами в России, произвели обновление человеческой популяции.
Человечеству как виду изначально был отпущен громадный планетарный срок — при
традиционном использовании ресурсов Земли их хватило бы на сотни миллионов лет. Но принципом
такого существования должен быть аскетизм: подчинение индивида интересам вида, краткосрочных
целей — долгосрочным. Способность безропотно выносить все тяготы повседневного существования
воспитала в человеке религия. Только в качестве животного религиозного (Фейербах) человек
оказывается способным отвергать краткосрочные индивидуальные выгоды ради долгосрочных,
родовых. Начатый в Европе около 500 лет назад процесс секуляризации означал последовательное