 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
110
литературовед В.Б. Катаев*. Изначально произведение интерпретировалось для того, чтобы верно
понять его смысл, адекватно воспринять то содержание, которое в него вложено. Проблемы верности,
правильности интерпретации всегда были в центре внимания интерпретаторов, являлись предметом
критических дискуссий. И познавательные задачи интерпретации нельзя подменять никакими другими
целями – ни самовыражением, ни стремлением выигрышно продемонстрировать концепцию, ни
желанием проанализировать художественное своеобразие произведения, ни, наконец, стремлением во
что бы то ни стало дать свое, оригинальное прочтение. В формуле «интерпретация – это свое
понимание» сущность дела выражается именно последним словом, а «свое» – это настолько
обязательно и естественно для любого восприятия художественного произведения, что не требует
акцентировки, само собой подразумевается и не составляет отличительного признака интерпретации.
«Свое» – в смысле «лично пережитое», но вовсе не в смысле противопоставленности «чужому»,
авторскому, в частности. «Как только интерпретация становится фактом науки о литературе, мы
обязаны взыскивать с нее соответствие уже не внутренним потребностям, но внешним критериям
достоверности»**.
___________________
* Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 4.
** Берман Б. За порогом интерпретаций // Вопросы литературы. 1981. ¹ 3. С. 262.
Здесь стоит вспомнить, что самые оригинальные интерпретации рождаются, как правило, не из
стремления к оригинальности, а благодаря глубокому постижению произведения. Взять хотя бы
пушкинское: «Отелло от природы не ревнив – напротив: он доверчив»*. Что может быть оригинальнее;
даже парадоксальнее этого суждения о шекспировском герое, самое имя которого стало синонимом
ревности! А между тем совершенно очевидно, что именно пристальное внимание к тексту и стремление
понять его наиболее точно стало причиной пушкинского высказывания. В самом деле: стоит
представить Отелло ревнивцем по натуре, и сразу же не сходятся концы с концами: избыточной и
непонятной становится дьявольски хитрая и сложная интрига Яго, психологически неправдоподобными
– все страдания и поведение Отелло, сам трагизм становится внешним, а коллизии и расстановка
характеров превращаются в плоскую схему, в которой перед нами уже не «существа живые», а «типы
такой-то страсти», говоря словами Пушкина.
___________________
* Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М., 1949. Т. 12. С. 157.
Стоит же предположить, что «Отелло от природы не ревнив – напротив: он доверчив», – и сразу все
становится на свои места, трагедия обретает подлинный глубокий смысл. Оригинальность
интерпретации выступает здесь не как самоцель, а возникает естественно, как момент, сопутствующий
верности понимания, которое проецируется на общепринятое, шаблонное, но тем не менее неточное,
искажающее «прочтение».
Проблема адекватности интерпретации
Основную и наиболее общую проблему, которая встает перед теорией интерпретации, можно, по-
видимому, сформулировать так: возможна ли (хотя бы в принципе, теоретически) адекватная
интерпретация? При этом адекватность предполагает объективное и достоверное знание об объекте,
обладающее к тому же определенным уровнем «объясняющей силы»: так, можно сказать о «Евгении
Онегине» Пушкина, что в романе обличается светское общество – это верно, но мало что объясняет в
специфике художественного содержания именно пушкинского романа. Такая «обуженная»
интерпретация, при относительной верности, будет все же неадекватной.
Главная трудность адекватной интерпретации состоит, по-видимому, в том, что художественный
смысл необходимо выразить нехудожественными (словесно-понятийными) средствами. С точки зрения
семиотики этот процесс представляет собой один из случаев экстралингвистического перевода, при
котором совершенно неизбежны искажения (не только и не обязательно потери, но и приобретения –