 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
101
развязку, которая может не совпадать с финалом!). В небольших, по преимуществу лирических
произведениях это, как уже было сказано, зачастую единственная опорная точка, а все предыдущее
лишь подводит к ней, повышает напряжение, обеспечивая его «взрыв» в концовке. Рассмотрим с этой
точки зрения одну миниатюру Твардовского:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они – кто старше, кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, по не сумел сберечь.
Речь не о том, и все же, все же, все же...
Первые пять строк и даже часть шестой имеют одно назначение – подвести читателя к этому
заключительному «и все же, все же, все же...», заключающему в себе весь смысл стихотворения – не
отпускавшее Твардовского до конца жизни чувство невольной вины перед павшими, вины за то, что
они погибли, а он остался в живых. Заявленная в первых двух строках мысль усиливается, развивается в
следующих, чтобы подготовить неожиданный поворот-взрыв в последней строке, благодаря чему она
производит исключительно сильное впечатление. Переход к финалу Твардовский готовит и
ритмически, за счет рифмовки. В последних четырех строках применена несколько необычная для
русской поэзии кольцевая рифмовка (обычная и привычная, так сказать, естественная для читателя –
перекрестная рифмовка – авав), а это создает своеобразный художественный эффект, подчеркивающий
значимость именно последней строки. Дело в том, что слух, привыкший к естественному чередованию
подъемов и спадов в перекрестной рифмовке, ожидает в третьей строке рифмы к первой, но ее нет,
благодаря чему создается ощущение задержки дыхания перед сильным выдохом – четвертой строкой.
Такое построение можно еще уподобить волне, которая вместо того, чтобы плавно опуститься в третьей
строке, продолжает в ней набирать высоту, чтобы с тем большей силой обрушиться вниз со всей
накопленной дополнительной энергией. Наконец, важность и значимость последней строки
подчеркивается и синтаксической фигурой – единственным приемом выразительности во всем
стихотворении – повтором.
В крупных художественных произведениях концовка тоже, как правило, заключает в себе одну из
опорных точек. Например, в поэме Пушкина «Анжело» в развязке выясняется преступное вероломство
главного героя, но не этим кончается поэма, а фразой «И дюк его простил». В этой короткой фразе как
бы сконцентрирован весь идейный смысл поэмы, во всяком случае, одна из наиболее дорогих Пушкину
идей – идея милосердия и прощения, и эта финальная фраза буквально поражает читателя своей,
казалось бы, нелогичностью, неожиданностью. Но в такой концовке – весь Пушкин.
Не случайно многие писатели говорили о том, что над последней фразой они работают особенно
тщательно, а Чехов указывал начинающим писателям, что она должна звучать «музыкально». Не
случайно и булгаковский Мастер еще в самый разгар работы над своим романом точно знал, что его
последними словами будут слова «пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат». Один же из
современных русских писателей закончил свое произведение не точкой и не многоточием, а запятой с
тире, желая этим показать «открытость» финала, и справедливо рассердился на редакцию, заменившую
эти знаки препинания тривиальной и неподходящей по смыслу точкой... Все это показывает, насколько
важна опорная точка в финале произведения.
Иногда – хотя и не так часто – одна из опорных точек композиции находится, напротив, в самом
начале произведения, как, например, в романе Толстого «Воскресение»: «Как ни старались люди,
собравшись в одно место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни
забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся
травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех
животных и птиц, – весна была весною даже и в городе».
Здесь любимое толстовское противопоставление естественности и красоты природы и
неестественности и безобразия цивилизации становится нравственным камертоном для всего