 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
91
фигуры, являющейся на Западе центральной: деятельного героя-преобразователя, «похитителя огня».
Западный Прометей на Востоке был бы воспринят без всякой гуманистической патетики - как неумный
и самонадеянный бахвал, которому неведомо истинное величие мироздания и его неподвластность
нашим суетным помыслам. Западное мышление социо- и антропоцентрично; для того, чтобы выделить
и превознести человека над миром, оно принижает последний. Восточная мудрость космоцентрична: на
Востоке не принято сопоставлять суетные помыслы индивида, сколь бы страстными они ни были бы, с
устройством Вселенной, вовсе не обязанной отвечать этим прихотям и сообразовываться с ними. Если у
человека и есть шансы в этом мире, то они связаны не с тем, чтобы преобразовывать мир, навязывать
ему нашу активность, а с тем, чтобы следовать великому космическому закону.
Даосизм олицетворяет собой не технологию – образ мира как мастерской, где изготавливаются вещи
и явления по заранее заданным рецептам, – а своего рода эмбриологию –
учение о том, каковы пути
естественного зарождения и вызревания явлений в материнском лоне Космоса.
Для того чтобы проникнуться сознанием этой противоположности западного активизма и восточной
мудрости, обратимся к великому произведению нашей национальной культуры – роману «Война и мир»
Л.Н. Толстого. Толстой не случайно так внимательно изучал Восток, знал несколько восточных языков
и создал учение – толстовство, – в чем-то удивительно напоминающее адаптированную версию
буддизма. Любимые национальные типы Толстого – Платон Каратаев, Наташа Ростова – в некоторых
чертах являются скорее восточными, чем западными, и несут не столько печать отъединенной от
Космоса, самодовлеющей индивидуальности, сколько воплощают восточный принцип растворения в
безличном и недеяния. Как отмечает известный специалист но Востоку Дж. Нидам, «восточная
мудрость сознательно противопоставляет два принципа: "вэй" и "у-вэй". "Вэй" означает приложение
силы или силы воли, уверенность в том, что вещи, животные и даже люди – другие люди сделают то,
что им приказано. "У-вэй" – противоположный принцип: оставлять вещи в покое, позволить природе
идти своим путем,
это
– знание о том, как обойтись без вмешательства. Термин "у-вэй" – великий
лозунг и неписаное правило даосизма всех столетий»*.
* Нидам Дж. Общество и наука на Западе и на Востоке// Наука о науке. С. 169.
В «Войне и мире» Л.Н. Толстого эти два альтернативных принципа олицетворяются Наполеоном и
Кутузовым. Наполеон – сын французской революции и воспитанник европейского Просвещения, несет
в себе их амбиции и иллюзии: о том, что мир можно переделать по заранее разработанному «научному
плану», что человек имеет не только возможности, но и моральное право навязывать миру свои
наимоднейшие проекты, воплощающие «последнее слово» европейского разума, что допустимо
субъект-объектное деление мира, одной стороной которого выступает человек или, скорее,
сверхчеловек, имеющий неограниченные права, другой – бесправный объект, служащий простым
сырьем в руках первого.
В Бородинском сражении столкнулись не только французский агрессор и русские защитники
отечества. В лице полководцев обеих сторон столкнулись две философии, два типа миросозерцания.
Сегодня принято высмеивать социалистическое плановое хозяйство, отражающее «пагубную
самонадеянность» европейского рационализма. Парадоксальный эффект современного чтения «Войны
и мира» состоит в том, что в лице Наполеона перед нами предстает уже развенчанная, но близкая нам
психология тотального бюрократического планирования. Наполеон в изображении Толстого ведет на
Бородинском поле свое бюрократическое плановое хозяйство – выступает как авторитарный
администратор, пришедший с готовыми чертежами событий. «Наполеон ездил по полю,
глубокомысленно вглядывался в местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой
и, не сообщая окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его
решениями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний»*.
* Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 12 т. Т. 6. М., 1958. С. 227.
Толстой убеждает нас в том, что поражение Наполеона предопределено не только великой
нравственной логикой, согласно которой правое дело побеждает, и солдаты, защищающие отечество,
сражаются лучше тех, кто воплощает низменную психологию захватничества и вероломства.
Поражение Бонапарта предопределено еще и несостоятельностью самой рационалистической гордыни,
дерзающей управлять тем, что неизмеримо выше, сложнее, многограннее ее – самой стихией жизни,
явленной в ее наиболее грозной и необузданной форме – форме народной войны. И вот эту-то жизнь