 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
30
правовым государством. Ведет ли либеральный принцип невмешательства государства в
экономическую и социальную жизнь к торжеству права? Сильные, как правило, не нуждаются в праве –
им выгодна стихия социал-дарвинизма («закон джунглей»). В этом смысле критика Гегелем
либеральной утопии «естественного права» остается весьма актуальной. «Естественное право есть...
наличное бытие силы и придание решающего значения насилию, а естественное состояние – состояние
насильственности и нарушения права, о котором нельзя сказать чего-либо более истинного, как только
то, что из него необходимо выйти... то, что следует ограничить и чем надлежит пожертвовать, есть как
раз произвол и насильственность, свойственная естественному состоянию»*.
*
Гегель Г. Соч. Т. 3. М., 1956. С. 300.
Право возникло как специфический тип социальной технологии, принуждающей сильных считаться
с цивилизованными правилами игры, одинаковыми для всех.
Социал-дарвинизм можно посчитать «естественным состоянием» в том смысле, что он – наиболее
вероятное состояние. Достаточно ослабить неусыпность правового закона, и восторжествует «закон
природы», при котором все привилегии присваиваются сильными. Те, кто желает, чтобы привилегии не
мешали свободной соревновательности и иницитиативе, должны понять, что это способно обеспечить
как раз не слабое государство (слабое будет потакать сильным и идти у них на поводу), а сильное –
ставящее закон выше давления самых влиятельных групп.
У нас сегодня именно слабое государство потакает беспределу номенклатурных хищников,
присваивающих себе всевозможные привилегии и монопольные права. Приходится констатировать, что
языческий натурализм – утопия естественного состояния – оказался ахиллесовой пятой либеральной
теории, источником самых неприятных сюрпризов и парадоксов либерализма.
Судя по некоторым признакам, либерализм сегодня претерпевает превращения, аналогичные тем,
которые в свое время пережил марксизм: из теории освобождения он превращается в теорию
эффективности – любой ценой. Если марксизм пожертвовал «проектом освобождения» («преодоление
отчуждения») ради политической эффективности «диктатуры пролетариата», то современный
либерализм кажется близок к тому, чтобы пожертвовать культурой и моралью, а значит, высшими
измерениями человеческой личности, ради экономической эффективности. Не случайно либерализм
воспроизводит примитивно-одномерные дихотомии, когда-то погубившие марксизм. Главная из них:
«экономика или антиэкономика». Это манихейское черно-белое видение, не знающее промежуточных
состояний, весьма напоминает классовую бескомпромиссность большевизма.
Большевизм к любым явлениям культуры подходил с примитивной категоричностью: «с нами или
против нас». Он это делал «от имени бедных». Современный либерализм берет на вооружение эту же
черно-белую категоричность «от имени богатых». Манихейская идеология большевизма привела его к
диктатуре, ибо те, кто не терпит «смешанных состояний» (из которых как раз и состоит обычная
жизнь), неизбежно кончают насилием над жизнью. Не готовит ли нам либеральное манихейство новое
насилие над жизнью и новую диктатуру – только уже не левую, а правую? Не случайно прецедент
Пиночета встретил столь благожелательные отклики и у зарубежных, и у отечественных либералов.
Собственно, в этом и состоит главный критерий реформационной способности теории: готова ли она
корректировать свои постулаты, столкнувшись с «неправильностями» реальной жизни, или
предпочитает корректировать саму жизнь во имя неприкосновенности постулатов?
Попробуем адресовать современному либерализму знаменитые «лютеровы вопросы».
Вопрос первый: знает ли либеральная теория, куда движется мировая история и к какому финалу, к
окончательному торжеству какого принципа она неминуемо приведет?
Судя но всему, современные либералы не уклоняются от ответа на этот вопрос. С большевистской
убежденностью и напористостью они утверждают, что единственной современной теорией является
либерализм (все остальные идейные течения представляют пережитки прошлого); что происходящие в
мире процессы сводятся к одному знаменателю или вектору – формированию современного общества
западного образца; и что сам этот образец – последнее, что осталось в запасе у мировой истории –
впредь ничего другого она человечеству уже никогда не предложит. Если сравнить «Коммунистический
манифест» Маркса и Энгельса (1848) и современный либеральный манифест, написанный
американским политологом Ф. Фукуямой и носящий красноречивое название «Конец истории» *, то
придется признать, что по классовой напористости, самоуверенности и непримиримости
основоположники научного социализма явно уступают идеологу «победившего либерализма». «Триумф
Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких