 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
113
Здесь мы и сталкиваемся с вопросом, имеющим решающее значение для судеб
посткоммунистической России. Из христианского опыта мы знаем, что благодать способна осенить
слабых — обеспечить спасение «нищих духом». Вопрос теперь в том, способна ли она осенить сильных
— тех, кто познал искушение сатанинской гордыни, познал опыт сверхчеловека, вершащего судьбы
страны и мира. Неважно, каков земной источник этой гордыни — мощь былой сверхдержавы или
современные возможности мировой финансовой элиты, приобщение к которой дарит сознание
всемогущества и безнаказанности. В любом случае мы имеем предельное, люциферово самомнение,
которое нельзя ни усмирить, ни подчинить средствами законнической этики. Возможно ли спасение и
для тех, кто испытал это самомнение?
Русская христианско-философская мысль склонна положительно ответить на этот вопрос, раскрыть
перспективу спасения не только для «нищих духом», но для гордых духом, если они откроют себя для
откровения. Так как в основании христианской морали «лежит отношение к человеку, к живому
существу, к личности, а не к отвлеченному добру, то она носит в высокой степени динамический
характер. Христианство не знает застывших типов злодеев или застывших типов праведников...
Поэтому христианство иначе относится к "злодеям", чем этика мира сего, оно не допускает резкого
деления людей на две расы, на расу "добрых" и на расу "злых", которым так дорожат этические учения.
Только христианство верит в преодолимость прошлого, оно знает тайну забвения и стирания прошлого.
Человек не освобождается и не спасается, не улучшается и не совершенствуется, когда его
окончательно причислили к расе "злых" и проклинают его... Зло прошлого, которое считается
непреодолимым и непоправимым, порождает все новое и новое зло. Человек начинает чувствовать, что
он все равно погиб, что возврата нет, что на нем лежит проклятие. Вот против этого и восстает религия
и этика искупления. Ибо Христос не для праведников, а для грешников»*.
*
Бердяев Н. А. Указ. соч. С. 104.
Здесь перед нами развертываются вопросы, связанные с возможностями православной теократии
преодолеть изнутри, преобразовать зло люциферовой гордыни, которое сначала воплощалось в
коммунистическом суперменстве носителей тоталитарной власти, не знающих ни внешних, ни
внутренних ограничений, а теперь находит воплощение в суперменстве денационализированной
посткоммунистической элиты, питающей откровенное языческое презрение ко всем социально
незащищенным, всем «нищим духом». Вопрос в том, урезонит ли этих суперменов новая деспотическая
государственность, которая развяжет новую волну «экспроприации экспроприаторов»*
и
беспощадного насилия, или их изнутри преобразит подвиг нравственно-религиозного творчества новой
православной теократии?
* «Экспроприация экспроприаторов» ставшее крылатым выражение К. Маркса, означающее изъятие собственности у
буржуазии, в свое время изъявшей ее у народа.
3. Издержки принципа
Осознать издержки теократического принципа помогают те исследования нравственно-религиозной
проблематики, которые осуществил русский религиозный философ Б. П. Вышеславцев. Он принимает
эстафету Бердяева в рассуждениях о законе и благодати, противопоставление которых традиционно для
русской мысли, и восходит еще к «Слову о законе и благодати».
Вышеславцев пытается преобразовать понятийный аппарат психоаналитической теории 3. Фрейда
посредством дихотомий христианской этики. Как известно, Фрейд различал «реактивное подавление»
нравственно сомнительной энергии инстинкта и сублимацию ее. Подавленный инстинкт означает
укрощение эротической энергии, питающей нашу жизнь, а потому влечет и укрощение самой жизни,
снижение витальности. Такая разновидность социализирующей технологии порождает, с одной
стороны, безвольных комформистов, с другой — болезненных невротиков — носителей раздвоенного
«несчастного сознания».
Но в запасе у человечества есть и другой тип социально-духовной технологии: сублимация
(возгонка) низших, инстинктивных энергий в высшие, творческие. Тогда энергия запрета
преобразовывается в творческую энергию. «Существуют две свободы или две ступени свободы:
свобода произвола и свобода творчества. Переход от первой ко второй есть сублимация свободы»*.
Теократический идеал вместо сублимации произвола в духе творческой свободы требует подчинения