 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
126
Образцом совершенной политики, по его оценкам, является макиавеллизм. Переворачивая
наизнанку все ценности в сфере культуры, государства, политики и морали, Ницше стремился к тому,
чтобы стандарты макиавеллистской политики, уже освобожденной от морали, вновь внедрить в сферу
моральных оценок и ориентации – в виде принципов "великой политики добродетели".
Ницше развивает аристократическую концепцию права.
Право, по Ницше, нечто вторичное, производное от воли к власти, ее рефлекс. С этих позиций он
атакует различные версии исторически прогрессивной интерпретации естественно-правовой доктрины,
отвергает идеи свободы и равенства в человеческих отношениях, обосновывает правомерность
привилегий, преимуществ и неравенства.
Неравенство прав Ницше рассматривал как условие того, что права вообще существуют. Право есть
преимущество. Каждый вид бытия имеет свое преимущество. "Неправота, – утверждал он, – никогда не
заключается в неравных правах, она заключается в притязании на "равные" права". Справедливость, по
Ницше, состоит в том, что люди не равны, и правовая справедливость, таким образом, исходит из
принципа неравенства правовых притязаний различных индивидов – в зависимости от того, относятся
ли они к сильным, аристократическим верхам или представляют собой ординарные "нули" толпы,
смысл и предназначение которой – в служении "вождям" и "пастырям" стада. Человек сам по себе,
взятый вне контекста его служения верхам, не обладает ни правами, ни достоинствами, ни
обязанностями.
Право, по Ницше, результат войны и победы. Он солидаризируется с "правовым инстинктом"
древних: "Победителю принадлежит побежденный с женой, детьми, всем имуществом. Сила дает
первое право, и нет права, которое в своей основе не являлось бы присвоением, узурпацией, насилием".
Отвергая прочие трактовки естественного права, Ницше вместе с тем стремится выдать именно
свои представления о праве войны и победителя, аристократически-кастовом правопорядке и т.д. за
подлинное естественное право.
С позиций такого правопонимания он отмечает, что, подобно праву необходимой обороны, следует
признать и право необходимой агрессии. Право победителя в войне тем самым резюмирует борьбу
различных воль к власти и служит основой аристократического правопорядка.
Если по своим истокам право есть право войны, то устоявшееся право, право в обстановке
сформировавшегося правопорядка фиксирует результаты войны различных воль к власти
и,
следовательно, предполагает некое соглашение, некоторый договор борющихся сил. "Без договора, –
писал Ницше, – нет права". В этом смысле право характеризуется им как признанная и
засвидетельствованная власть. К договору о праве (правах и долге) и его соблюдению ведут
соображения разума, страха и осторожности. В соответствии с договорным правом наш долг- это права
других на нас, а наши права – та доля нашей силы, которую другие не только признали, но и охраняют.
Ницше воспевает аристократические правовые институты греков героического времени,
восхищается "арийской гуманностью" законоположений Ману, авторитетом закона кастового строя.
«Кастовый порядок, высший доминирующий закон, – писал он, – есть лишь санкция естественного
порядка, естественной законности первого ранга, над которой не имеет власти никакой произвол,
никакая "современная идея"».
Время мелкой политики, пророчествовал Ницше, прошло: следующее, двадцатое столетие будет
временем большой политики – борьбы за мировое господство, невиданных ранее войн. Вокруг понятия
политики будет развязана духовная война, и все покоящиеся на лжи политические образования старого
общества будут взорваны. Открыто связывая такую судьбу грядущего со своим именем, Ницше считал,
что именно с него начинается большая политика.
Обосновывая свои представления о будущем, Ницше полагал, что, с одной стороны,
демократическое движение в Европе приведет к порождению человеческого типа, приготовленного к
новому рабству, и тогда появится "сильный человек" – без предрассудков, опасного и привлекательного
свойства, "тиран", невольно подготовляемый европейской демократией. С другой стороны, продолжал
он, Европа, раздираемая в его время ненормальной враждой своих народов, в будущем станет единой.
При этом европейская проблема в целом виделась ему как "воспитание новой, управляющей Европою,
касты".